Как писал известный американский учёный и художник-фантаст Айзек Азимов в предисловии к первому сборнику советской фантастики, выпущенному в США более четверти века тому назад, об одном из произведений Ефремова: «Если коммунистическое общество будет продолжаться, то всё хорошее и благородное в человеке будет развиваться, и люди будут жить в любви и согласии. А с другой стороны, Ефремов подчёркивает, что такое счастье невозможно при капитализме». Контраст получился в самом деле красноречивый.
Способность научной фантастики моделировать внутренние потенции текущей действительности на полшага вперёд уникальна для человека конца XX столетия, — когда в ускорении всех жизненных процессов, сегодняшний день разительно не похож на вчерашний и для практического действия зачастую необходимо наперёд представлять себе противоречивые последствия научно-технического прогресса.
Эта литература отвечает широкому спектру потребностей современного человека в современном мире.
И если в конце двадцатых — начале тридцатых годов переводы советской научно-технической фантастики были популярны, например, среди американских физиков, как сообщает их французский коллега и писатель Ж.Бержье, то для семидесятых её конкурентоспособность среди других явлений художественной культуры не в последнюю очередь обеспечена заметно возросшим эстетическим уровнем. Может быть, прежде всего для российской фантастики справедливо суждение Артура Кларка, писавшего в начале 60-х годов, что «в целом лучшие научно-фантастические произведения вполне выдерживают сравнение с любым публикуемым в наши дни художественным произведением (исключая, конечно, наиболее выдающиеся)»[4].
Оговорка понятная: по своей исторической молодости научно-фантастический жанр не успел ещё накопить достаточной суммы собственных художественных ценностей.
Однако за последние десятилетия писатели-фантасты интенсивно усваивали богатейший опыт классических жанров, в том числе русской реалистической прозы, о чём не раз писала литературная критика. Даже не самые крупные произведения дают доброкачественный материал для серьёзного литературного анализа[5].
Но всё это вовсе не значит, что на новый художественный уровень научная фантастика восходила путями, проторенными «реалистикой». Она не меньше усовершенствовалась и в своих собственных чертах, не меньше утверждалась в своих внутренних закономерностях.
Во времена Александра Беляева она увлекала необыкновенными идеями по преимуществу через приключенческий острый сюжет, нередко мастерски построенный, и тем не менее скелетообразный; её персонажи много действовали, но мало жили внутренней жизнью, охотней обменивались интересными мыслями о фантастических изобретениях, нежели теми чувствами, что вызывает у человека техническое чудо. Её драматургически динамичные диалоги запечатлели всё же небогатый «усреднённый» язык опять-таки приключенческой литературы, в чьей стилистике еще Жюль Верн черпал первоэлементы своего «романа о науке».
В 20-30-е годы научной фантастике недоставало даже не столько бытового психологизма, который она успешно осваивает теперь, сколько насыщения «умными разговорами», проницательно подмеченными А.В.Луначарским в повёрнутом к будущему романе Н.Г.Чернышевского «Что делать?». Подобные разговоры и размышления о необычайном в природе, о «человеке мудром» (термин И.Ефремова) коммунистического мира и т.п., широко вольются в фантастику 60-80-х годов, обогащая самые несхожие её разновидности не только интеллектуально, но и возможностью более совершенных художественных решений в её собственном поэтическом ключе (эти новые приключения — приключения мысли, так назовёт их литературная критика, означали такую типологическую перестройку жанра, когда научно-фантастическая идея, не обходившаяся со времён Жюля Верна без приключенческого сюжета как «своего непременного носителя», сама теперь делается источником литературной формы, — от фабульного каркаса до языкового уровня).
Здесь следует сделать два отступления в прошлое — о науке и о литературе. «Приключения мысли» в научной фантастике не без основать связывают с великими открытиями XX века. В освоении космоса, освоении атомной энергии, через молекулярную расшифровку наследственности, посредством «думающих» машин наука впервые в истории человечества осуществила свою непосредственную производительную мощь — в масштабах, сравнимых с планетарными силами природы. И параллельно воплощением в жизнь предвидений научной фантастики о возможностях познающей мысли, изменялось и её литературно-эстетическое отношение к науке.
Прежде её питали процессы дифференциации знания, и сюжет развивался вокруг фантастического изобретения, приключение-действие глубоко не затрагивало общей картины знания, художественное целое своих моделей научная фантастика искала в социальных последствиях изобретения или открытия. Современная наука, хотя и продолжает интенсивно разветвляться, тем не менее, «на стыках» дисциплин углубляет представление о наиболее общих законах природы и общества. И теперь в «приключениях мысли» — художественной субстанции общенаучных связей и закономерностей — больше реализуется противоположная тенденция к интеграции, через эти интеллектуальные приключения мы приобщаемся к единой корневой системе процессов познания.
Опережая науку, фантастика по-своему идеализирует её развитие, однако как раз в «приключениях мысли» она закладывает целостное представление о науке в том числе как эстетическом объекте, который не расчленяется на отдельные изобретения и открытия, делая тем самым шаг вперёд как явление искусства, не ослабляя своей научной позиции, но и одновременно развивая и органически ей присущий художественный потенциал.
Ещё в середине прошлого века братья Гонкуры подметили в особом эстетическом объекте научной фантастики источник грядущих изменений творческого метода и поэтического строя художественной литературы. Они писали что это — Новая литература, литература XX века. Научная фантастика, вымысел, который можно доказать, это одновременно литература маниакальная и математическая. Воображение, действующее путем анализа, приобретает большее значение чем люди, — словом это романы будущего (!), призванные больше описывать, что происходит в мозгу человечества, чем — то, что происходит в его сердце…
Литература Шекспира, Бальзака, Толстого, конечно, не ограничивалась ни алчностью, ни любовью, то была и литература разума. Но если великие реалисты обогатили искусство ценностями индивидуального сознания, то научная фантастика обратила художественную мысль к коллективному «мозгу» (её и различают поэтому с «реалистикой» как человечествоведение), открывая новую грань универсального эстетического объекта искусства. Если природа и литературный уровень современного реализма во многом определяется мастерством анализа диалектики души, то достижения научной фантастики связаны с диалектикой коллективной научной мысли, — она выдвигается в центр изображения, выступает жанрообразующим и стилеформирующим началом.
Интеллектуальные приключения новейшей фантастики отвечают самому духу научно-фантастического исследования действительности и созвучны современному типу сознания. «Научный стиль» мышления, ещё сорок-пятьдесят лет назад казавшийся привилегией, хотя и значительного, но всё-таки меньшинства, распространяется теперь на обиходное сознание человечества. В проективном изображении научно-технического и социального прогресса образ мысли учёного, тип сознания мыслителя естественно входит в душевный строй человека будущего: жизнедеятельность всех будет зависеть от индивидуальной способности каждого воспринимать высокооснащённый наукой и техникой мир в соответствующих категориях, чтобы эффективно его гуманизировать.
В исторически обозримое время научное мышление будет, конечно, сосуществовать с обиходным. Однако, чем дальше, тем больше творчество учёного нуждается в эстетических критериях, в свободной логике поэтических ассоциаций. В научной фантастике реализуется симбиоз теоретического освоения мира с художественно-практическим. Теория решения изобретательских задач (ТРИЗ) давно использует эту её особенность для воспитания нестандартного воображения, способного преодолевать стереотипы формализованной логики узкоспециальной деятельности.
Может быть, именно эти синтезирующие гносеологические тенденции массового сознания второй половины — конца двадцатого века влекут сегодня к научно-фантастическим моделям действительности, мотивам и образам также и писателей-реалистов (напомним только, что этот интерес возник далеко не сегодня: «Дорога на океан» написана Л.Леоновым задолго до «Бегства мистера Мак-Кинли» и фантастических фрагментов нового произведения, «модель» фантастико-реалистического романа, близкая «Буранному полустанку» Ч.Айтматова, заявлена была советской литературой ещё в «Аэлите» А.Толстого).
