Помни нашу веру, наши правила, нашу любовь… но к чему говорить? Теперь слова бесполезны. Одно не забудь, что твоя перемена нас убьет, доброе известие о тебе еще может утешать. Теперь пойдем со мной!
В волнении неожиданного чувства смотрел Александр на отца, на мать, на Елену и, с недоумением повинуясь, пошел за Палеологом.
Они вышли из дома: уже стало темно, они пошли по дороге к померанцевой роще, взошли в глубину ее, там, у одного заметно изогнутого дерева, стояли уже приготовленные две лопаты: одну взял Палеолог, другую Александр и начали рыть землю; скоро под лопатой зазвенел металл: они вынули железный сундук, Палеолог раскрыл его и сказал:
— Здесь хранятся все мои сокровища, привезенные из Греции. Вот золото, вот камни драгоценные. Я берег их для другой цели… Богу не угодно было… Возьми ото всего половину. Знай, у тебя будет большое богатство, редкое между людей. Но знай также, что каждая деньга, которую ты бросишь без нужды, отнимется от святого дела. Нет, — не отговаривайся! Ты не знаешь еще, что такое деньги, не понимаешь цены твоего отречения. Я хочу, чтобы ты взял. Останется, привезешь назад.
Опять зарыли сундук, заровняли землю, наложили дерн, взяли лопаты и возвратились домой.
На другой день, рано поутру, все вместе пошли они в церковь молиться об отъезжающем. Весь народ собрался там участвовать в молитвах за изменяющего им юношу. Но провожать его с берега не пошел никто.
Молча шла грустная семья от церкви к месту отплытия. Там в лодке уже ждал их монах, который должен был перевезти Александра.
Тяжело было его прощание с матерью, словами этого чувства выразить нельзя. Когда же он стал прощаться с отцом, то, обнявшись крепко, они громко зарыдали оба и долго не могли оторваться. Наконец Палеолог благословил его в последний раз и потом отвернулся в сторону, стараясь остановить излишество сердечных движении.
Но когда он подошел проститься с Еленой, на лице его выражалось столько страдания, что бедная мать его не могла вынести этого вида и закрыла руками глаза свои.
— Прощай! — сказала ему Елена. — Прощай, брат мой, друг мой! Может быть, навсегда! Будь счастлив! Целую жизнь я стану молить Бога об этом. Все, что мне дорого на земле, все мои надежды на счастье увозишь ты с собой. Теперь моя жизнь, разорванная, бледная, будет согрета только мыслью о тебе. Да! Для чего мне скрывать долее то, что так сильно, так вечно живет в душе моей? Может быть, в последний раз смотрю я на тебя…. Мой милый! Прими ж на разлуку мое первое признание в любви, пожизненной и замогильной! Прими мою клятву перед лицом Неба в вечности этого святого чувства!.. Ради Бога, не говори мне ничего!.. Я не хочу связать тебя словом, которое, может быть, вырвет у тебя сострадание! Одну только просьбу, прошу я, исполни из дружбы к той, кого ты называешь сестрой.
Ты знаешь этот рубин на моей золотой цепочке? Я с детства не расставалась с ним. Его нашли в моей колыбели, когда меня, одну из всей семьи, Бог знает для чего, спасли от убийства. Этот рубин, я это знаю сердцем, мне положила под подушку моя мать в день смерти, и положила не без молитвы, не без желания… Может быть, суеверие, может быть, обман сердца, но я думаю, я чувствую, я уверена, что в нем есть особенная хранительная сила, возьми ж его! Если сколько-нибудь дорога тебе память обо мне, то обещай мне, друг мой, не снимать его с груди твоей никогда!
И между тем, как она говорила, слезы ее остановились, грудь сильно волновалась, глаза блестели, недавняя бледность исчезла и все лицо загорелось ярким румянцем.
Еще раз обнял Александр отца и мать. Все вместе сошли вниз со скалы, чтобы проводить его до самой лодки. Он сел, монах отчалил от берега, море заплескалось под веслами, лодка плыла все далее и далее от острова. Когда же, наконец, она стала едва заметной черной точкой на небосклоне, тогда трое оставшиеся бросились в объятия друг к другу и долго плакали.
Глава II
Монах, который вез Александра, во всю дорогу не говорил ни слова. На другой день лодка их пристала к одному маленькому острову архипелага. Там также стоял монастырь, но вместо всего населения жили несколько монахов, занимавшихся рыбной ловлей. На всей поверхности земного шара это была единственная точка, имевшая прямое сообщение со скалой Святого Георгия.
Молчаливый монах вышел на берег вместе с Александром, привел его к настоятелю, которому вручил какое-то письмо, и отправился назад в своей маленькой лодочке. Пробыв несколько дней на новом месте, Александр отправился оттуда, уже в большой и безопасной шлюпке, на другой остров, потом на третий и, наконец, достиг твердой земли Греции.
Но, осматривая родину своих предков, он поражен был тяжелым унынием. «Где же — думал он, — где мой народ, просветитель вселенной, хранитель православия, образец образованности?» Напрасно искал он. Вокруг него были рабы неверных. Но плоды рабского унижения были гнуснее самого рабства: обман, коварство, разбой, измена, спесь, подлость, алчность в корысти, невежество, предательство, лукавство, душевная грязь и вонь. И эти варвары — были греки!
Ни для кого, может быть, такое разногласие низкой действительности с великим именем не могло быть так ощутительно, как для него, нового юноши, который пришел на землю прямо из чистого острова. Не одно настоящее видел он в странах и людях, ему все прошедшее казалось присутственным, в его книгах, в его мечтаниях древнее и новое было равно близко, равно живо, сливаясь в одну нераздельную картину мира, в одну недослушанную сказку о царе земли и его приключениях.
Однако не все следы прошедшего изгладились с лица некогда славной земли. То же небо, те же реки, те же горы, кое-где живые развалины и самая почва земли, составленная из праха героев. Язык изменился, но звуки родные, близость сына с отцом. Даже в самом народе, несмотря на мерзость его унижения, еще сохранились некоторые признаки прежнего достоинства. Часто неожиданно, посреди невежества, вспыхивала чистая любовь к прекрасному, из глубины варварства вдруг блестело какое-то врожденное сочувствие с высоким, а в трудную минуту неустрашимость и решительность. Нет! Не совсем еще погиб народ, в нем живо еще зерно воскресения: его святая глубокая привязанность к вере. Это чувство для понимающего имеет значение богатое: верный залог неисчислимых сил, ожидающих пробуждения, сил неодолимых, только прикрытых цепями, зарытых в невежестве, забытых равнодушными посторонними зрителями, бессмысленными клеветниками погибающего.
Но в это время в греческом народе особенно заметно было еще новое необыкновенное напряжение, ожидание чего-то неопределенного, небывалое нетерпение против своих повелителей, между собою странное, неусловленное согласие, мгновенная догадливость без объяснения. Часто на площади или на улице, собравшись в толпу перед окнами своих господ, они пели какие-то новые песни про запрещенную любовь к отечеству, про сладость мщения, про торжество креста, про счастье независимости, и все это вместе с прямыми, восторженными проклятиями неверных. А неверные властители их равнодушно слушали музыкальные звуки, не понимая слов, и беспечно курили табак, любуясь согласным пением своих рабов.
Тогда Александр начал догадываться, о каком великом деле говорил старец на острове.
Но странное устройство человеческого сердца! На острове Александр страдал желанием отъезда, уехав, он мучился мыслью об острове. Как будто далекое ближе к душе, чем близкое, как будто мысль сильнее привлекается отсутствующим, чем окружающим настоящим.
Но чувства его к Елене были еще непонятнее. Вместе с ней провел он всю жизнь от самого детства, и с первого детства до последнего часа разлуки он любил ее одинокой тихой любовью, тем светлым стремлением сердца, которым любят сестру, друга, прекрасное создание Творца. Но в минуту прощания мысль: «Может быть, навсегда!» — вдруг раскрыла перед ним незамеченные прежде сокровища ее существа. Как будто повязка снялась с его зрения. Тут в первый раз испытал он новое чувство, в первый раз понял, что в любви прекрасного создания есть счастье невыразимое, что есть другая краска для жизни, что в согласии душ есть существенность теплая, полная для души, что, может быть, вся жизнь на земле не стоит одной минуты этого согласия, что для одной души, для одного любящего создания между всеми миллионами других существ есть только одна другая душа, одно другое создание, ему вполне отвечающее, что эта единственная — теперь перед ним, теперь подает ему руку и, может быть, в последний раз, и он сам легкомысленной прихотью разрывает это прекрасное, теперь близкое, неуловимое после, это таинственное счастье, самим Богом для них приготовленное…. Все эти думы, не разделяясь на мысли, но вместе, как одно чувство, легли ему на сердце тяжело и сладко. И он прощался с Еленой, сам не понимая для чего. Еще одно мгновение, он готов был остаться. Но новость чувства смутила его. Без мысли продолжал он начатое. Шел к лодке, как будто к месту казни, голова его кружилась, память замерла, сердце упало, но не меньше <?> того он уехал.
