«ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ» БАЛЬЗАКА
© Перевод И. Лилеева
Я перечитываю в превосходном и очень полном издании, которое публикует в настоящее время Мишель Леви, необыкновенную «Человеческую комедию» Бальзака, эту полную жизни драму, скрупулезный и вместе с тем грандиозный обвинительный акт, не имеющий себе равного ни в одной литературе.
Это словно башня Вавилонская, которую рука зодчего не успела и никогда бы не успела завершить. Кажется, что ветхие стены вот-вот обрушатся и усеют обломками землю. Строитель употребил в дело все материалы, какие только попались ему под руку: гипс и цемент, камень и мрамор, даже песок и грязь из придорожных канав. И своими грубыми руками, при помощи случайных зачастую материалов он воздвиг это здание, эту гигантскую башню, не заботясь о гармонии линий и соразмерности частей. Кажется, что слышишь, как тяжко он дышит в своей мастерской, отесывая камни могучими ударами молота и не помышляя о красоте отделки, об изяществе граней. Кажется, что видишь, как он грузно шагает по лесам, тут складывает голую шершавую стену, там выводит величественные колоннады, прорубает где вздумается портики и ниши, забывая порой, что надо сделать лестницу, и с могучей силой гения безотчетно смешивает грандиозное и пошлое, изысканное и варварское, прекрасное и безобразное.
Башня эта стоит и сегодня недостроенной, и ее чудовищная громада вырисовывается на фоне ясного неба. Это нагромождение дворцов и лачуг; такими мы представляем себе циклопические постройки: тут есть и роскошные залы, и мерзкие закоулки, широкие галереи и узкие коридоры, по которым едва можно протиснуться ползком. Высокие этажи чередуются с низкими, и каждый отличается от другого по стилю. Вдруг оказываешься в каком-то помещении и не знаешь, как ты сюда попал и как отсюда выбраться. Идешь вперед, сто раз теряешь направление, и перед тобою без конца открывается все новое убожество и новое великолепие. Что же это, непотребное место? Или храм? Трудно сказать. Это целый мир, мир образов, построенный чудесным каменщиком, который в часы вдохновения становился художником.
Снаружи, как уже было сказано, — это столп Вавилонский, смешение тысячи стилей, башня из гипса и мрамора; гордыня человеческая мнила вознести ее до небес, но стены осыпались и устилают обломками землю. Между этажами образовались зияющие бреши, кое-где обвалились углы; нескольких дождливых зим довольно было, чтобы раскрошился гипс, слишком часто пускавшийся в ход торопливым работником. Но мрамор цел, все колоннады, все фризы не тронуты временем и только стали еще белее и величественней. Строитель воздвигал эту башню с таким глубоким чувством великого и вечного, что остов ее, кажется, сохранится навсегда; пусть осыпаются стены, пусть проваливаются перекрытия, ломаются лестницы, — каменная кладка устоит перед разрушением, громадная башня будет выситься все такая же гордая, такая же стройная, опираясь на широкие цоколи своих гигантских колонн; мало-помалу глина и песок отпадут, но мраморный скелет монумента будет по-прежнему вырисовываться на горизонте, подобно изломанным очертаниям необъятного города. И если в далеком будущем какой-нибудь страшный вихрь, унося нашу цивилизацию и наш язык, сокрушит каркас этой башни, обломки ее образуют такую гору, что всякий народ, проходя мимо, скажет: «Здесь покоятся развалины целого мира».
Я уже говорил в другом месте и хочу еще громче повторить здесь: «Бальзак наш». Бальзак католик и роялист — творил для Республики, для свободных обществ и верований будущего.
С начала нашего столетия не было ни одного человека большого таланта, который не служил бы делу народа. Ручаюсь, что наши противники не смогут назвать среди своих приверженцев ни одного из тех знаменитых имен, что составляют славу целой эпохи. А богатырь — строитель «Человеческой комедии», мечтавший воздвигнуть современную Вавилонскую башню, — разве он не наш? Иначе его пришлось бы причислить к слепцам, к беспомощным трусам, способным лишь плакаться, оглядываясь назад! Но это, конечно, не так. Дыхание революции пронеслось над нашим миром благодатным вихрем. Он подхватил и понес с собой вперед все великие души и великие умы. Никто не смог устоять перед столь могучим дуновением свободы, и если кажется, что кто-то все же избежал влияния этого великого порыва, то достаточно внимательно познакомиться с произведениями этих людей, чтобы убедиться, что и они пылают демократической верой. В начало нашего века было немало нашумевших обращений в иную веру. У нас оказались свои святые Павлы. Луч истины проникал во враждебный лагерь, к людям, обладающим гением или талантом, и они становились нашими, приобщались к великой революционной идее. Таким образом, весь гений нации стал служить делу народа. Когда история назовет имена Виктора Гюго, Жорж Санд, Мишле, всем станет ясно, до какой степени французская мысль в наше время сделалась республиканской; они возвышаются над руинами прошлого. Бессмертие их свидетельствует о том, что они были нашей плотью и кровью, нашим сердцем и душой.
Но они не одни. Рядом с ними я осмеливаюсь поставить Бальзака — Бальзака, который, как ему казалось, отрицал то, что они утверждали. С точки зрения психологии случай с великим романистом совершенно особенный. Его ум стал игрушкой революционного вихря, унесшего с собой многие прекрасные головы. Бальзак протестовал, он не хотел отрываться от земли, и ему казалось даже, что он одолел этот вихрь. Но вихрь все же унес и его, превратив его в человека будущего, в революционера, хоть он продолжал клясться всеми своими богами, что ничто не сдвинет его с места, что он будет защищать трон и алтарь до последнего дыхания.
Сколь же велика мощь Революции, если она смогла подчинить себе такого человека помимо его воли и незаметно для него!
Итак, перед нами писатель необычайной энергии, который в течение тридцати лет, не прекращая ожесточенного труда, направляет все свои силы на защиту монархии и католицизма; он нагромоздил пятьдесят томов, где, как ему кажется, доказал абсолютную необходимость священников и королей. Он умер, убежденный, что сочинения его вернут тысячи читателей к культу прошлого, и, возможно, даже был счастлив этой уверенностью. И вот теперь его же произведения опровергают его, они имеют воздействие прямо противоположное тому, на которое надеялся Бальзак. Они внушают читателям любовь к будущему и мечту о нем. Роялист стал демократом, католик — вольнодумцем. Кто утверждает это? «Человеческая комедия». Мне кажется, что я слышу, как со страниц этой замечательной серии романов звучит голос, обращаясь к тому, кто теперь в могиле: «Спи спокойно. Мы продолжаем наш труд, мы выполняем наш долг. Ты вложил в нас не смерть, а жизнь. Ты послал нас проповедовать подчинение, но мы проповедуем новую веру, мы послушны великому дыханию времени. Испроси у бога его тайну и спи с миром».
Чтобы свершилось это чудо, достаточно было подуть вихрю. Бальзак неведомо для самого себя был демократом и, наподобие того проклятого монаха из старинной легенды, чьи богохульства превращались в трогательные молитвы, провозглашал свободу для народа, наивно полагая, что требует новых пут для его укрощения.
По мере того как я перечитываю «Человеческую комедию», я все больше утверждаюсь в этой истине. Я как бы присутствую на необычном судебном процессе, где адвокат все время защищает интересы противной стороны.
Сейчас я не могу, конечно, перебрать все романы, чтобы показать, насколько все они пронизаны духом своего времени. Впрочем, достаточно напомнить персонажей бальзаковского мира, который все мы храним в памяти. В этом мире широко представлены лишь буржуазия и аристократия. Народ, рабочие не появляются никогда. Но как отчетливо слышится вдалеке голос этого великого отсутствующего, как чувствуются под руинами прошлого глухие толчки, — это народ, который вот-вот прорвется к политической жизни, к власти.
Бальзак в своих книгах до крови исхлестал аристократию. На каждой странице он показывает ее беспомощной, впавшей в состояние агонии и разложения. Среди аристократов он находит или нелепые фигуры, или разбойников. Г-н де Морсоф — злой сумасшедший, а молодой д’Эгриньон — мошенник, подделывающий чеки. Люсьен де Рюбампре — проходимец, живущий на средства проститутки и каторжника; трудно пересчитать всех слабоумных и ничтожных аристократов; мерзавцы вроде Растиньяка, Де Марсе, Ла Пальферина насчитываются дюжинами. Вот на эту-то достойную опору трона и алтаря Бальзак и обрушивается с розгами в руках. Он делает это, подчиняясь первому порыву, его толкает и влечет чувство жизненной правды. Очевидно, он ни на минуту не подозревал, что приходит нам на ум. Но разве не сам он побуждает нас воскликнуть: «Как, вы столь безжалостно бичуете этих людей и вы же требуете, чтобы дворянство окружало трон? Но ведь у этих никчемных людей в жилах течет лишь вода да грязь; вы сами это утверждаете, и вы же так бурно этим возмущаетесь. Значит — вы с нами, вы согласны, что живые силы нации надо искать не среди этих людей и что аристократии, испорченной до мозга костей, суждено лишь бесславно догнивать».
