Это, наверное, прекрасно понимал и секретарь Фрунзенского райкома партии Юшин, который председательствовал на заседании бюро райкома, рассматривавшего персональное дело Балтера. Ни каяться, ни признавать какую-то не совершенную им ошибку Борис не собирался. Конечно, он и не думал отвечать на вопрос, кто предложил ему подписать коллективное письмо. А при рассмотрении такого рода дел этот вопрос был самым главным — надо было нравственно уничтожить «подписанта»: назовешь фамилию «организатора», станешь доносчиком — помилуют, ограничатся взысканием, не можешь поступить против совести, хочешь остаться порядочным человеком — исключат из партии со всеми последующими неприятностями.
По странному стечению обстоятельств ровно тридцать лет назад меня исключали из комсомола за то, что я не хотел верить, что моя мама враг народа. Мне было тогда девятнадцать лет. Ни мое участие в двух войнах, ни ранения, ни награды не могли смыть наложенного на меня клейма. Вплоть до XX съезда партии я был человеком второго сорта. Может быть, поэтому я так остро реагирую, когда мне представляется, что делаются попытки перечеркнуть решения XX и XXII съездов партии… Я защищал в письме себя, вас, любого гражданина от произвола и судебных ошибок, которыми так богато наше прошлое…
Из выступления Б. Балтера на заседании бюро Фрунзенского РК КПСС 20 июня 1968 г., рассматривавшего его персональное дело.
Для Юшина сразу же стало ясно, что Балтер не из тех, кто станет каяться, признавать ошибки, выдавать «зачинщиков». А именно этого и добивались; ведь все «дела», допросы с пристрастием, расправы за письма протеста, адресованные руководителям страны, были акцией «устрашения», в этом был их смысл, — надо было заткнуть рот противникам подспудно, но твердо проводившейся ресталинизации. «Балтер — человек, убежденный в своей правоте, — подвел итог Юшин. — Его подпись — позиция. Все им сказанное — это его система взглядов, его кредо. Балтер хорошо понимает, что он сделал. Борис Исаакович и сегодня твердо стоит на своих позициях. Он не бросает слов на ветер. Сказанное им: „Судьей между нами будет время“, — фраза со значением. Письмо, подписанное им, больше, чем защита запутавшихся юнцов. Он придает письму смысл большой политической важности. Я считаю, что товарищи в „Юности“ хорошо и много сказали Балтеру, а вывод сделали слабый. Балтер где-то клевещет на нашу политическую жизнь. Он не может быть нашим единомышленником». По предложению Юшина бюро райкома единогласно исключило Балтера из партии…
Боюсь, как бы у читателей не создалось представления о Балтере как о человеке суровом, твердокаменном, аскетического склада. На самом деле внутренняя сила, командирская властность, фронтовая решительность уживались в нем с каким-то мальчишеством, с юношеской жадностью к жизни. У него была озорная улыбка — неожиданная для такого крупного, солидного, я бы даже сказал, почтенного вида человека. Вспоминая Бориса, я вижу его за шахматной доской — то торжествующего, предвкушающего близкую победу, то приунывшего — угроза поражения нависла над ним, то горячащегося: «Сколько можно предупреждать, что нельзя брать назад ход!». Вижу его за шахматами в Малеевке в холле перед библиотекой и кинозалом, в Коктебеле на пляже под палящим солнцем, в «Литературной газете» на Цветном бульваре, в комнате на шестом этаже, где размещался отдел русской литературы и где постоянно собирался самый разный литературный люд.
В «Литературке» кипели шахматные баталии, одним из главных участников которых был Борис, — это превратились в настоящее бедствие. «Вы должны покончить с этим безобразием, — отчитывала меня секретарь нашего отдела Инна Ивановна. — Если кто-нибудь из начальства поднимется к нам и увидит, что здесь творится, будет большой скандал». Иногда, не выдержав ее давления, я пытался увещевать игроков: «Ребята, вы совершенно распоясались, хотя бы шахматные часы припрятали». Это не помогало. Как только появлялся Борис (а он приходил регулярно, потому что рецензировал «самотечные» рукописи и отвечал на письма — этим зарабатывал тогда на жизнь), кто-нибудь из редакционных сотрудников или «гостей» тотчас усаживался с ним за шахматную доску. Однажды в нашем «ЦДЛ», когда собрались очень уж шумные посетители, я, открыв дверь, сказал строгим, «начальническим» тоном: «Что здесь происходит! Неужели нельзя потише! Вы же мешаете нашим сотрудникам… — здесь я сделал театральную паузу и, указав на Балтера и Сарнова, которые, увлеченные игрой, даже головы не повернули в мою сторону, — играть в шахматы!» Взрыв хохота все-таки оторвал их от доски, но они никак не могли взять в толк, над чем смеются…
Нередко основа неожиданных причуд и прихотей взрослых людей — не осуществившиеся когда-то детские мечты. Эта неосознанная попытка — чаще всего, увы, все-таки тщетная — компенсировать то, что было недоступно в детстве. Борис рос у моря, а кто из мальчишек там не мечтал о собственной лодке? Когда у него была напечатана повесть — до этого он был стеснен в деньгах, сводить концы с концами было нелегко, — Борис купил лодку с подвесным мотором. Какой это был для него праздник! Он часами возился с мотором, чистил и мыл лодку до блеска. Все его друзья и знакомые приглашались разделить с ним его удовольствие — покататься на моторке. Мы добирались из химкинского вокзала на речном трамвае до какой-то пристани, а там нас ждал Борис на своей лодке, чтобы покатать, а потом отвезти в деревню, где он на лето снял комнату. Конечно, довольно быстро выяснилось, что столь желанная игрушка требует больших забот — на зиму для лодки надо было найти помещение, где бы она хранилась, да и летом, чтобы куда-то поехать, приходилось таскать тяжеленный мотор, что ему — у него начало побаливать сердце — было противопоказано. Лодка, кажется, просуществовала два или три сезона, потом исчезла.
Через несколько лет появилась еще одна игрушка — на этот раз живая: красавец пудель Атос. Это было добрейшее существо, и Бориса пес любил совершенно самозабвенно. Борис испытывал к нему тоже пылкое чувство, но натерпелся от Атоса немало. Время от времени легкомысленный и недисциплинированный пес убегал, его приходилось всей семьей искать. Борис расстраивался, нервничал. Да и кормить такую большую собаку в тогдашних наших условиях — дело непростое. Переправлять Атоса за город или в Москву — тоже проблема. «Не мог завести себе собаку поменьше?» — сказал я ему однажды. «А как бы я смотрелся рядом с маленькой собачкой?» — отшучивался Борис. Говорят, что со временем собака внешне начинает быть похожей на своего хозяина, — в крупном, благородной стати Атосе обнаруживалось какое-то родство с Борисом. Это было замечательное зрелище: по заснеженной Малеевке с массивной палкой шествует Борис — именно шествует, в его облике что-то барственное, — а породистый Атос, бразды пушистые вздымая, то убегает от него вперед, то стремглав возвращается к нему…
Лучшая вещь Бориса Балтера — повесть «До свидания, мальчики» — посвящена Константину Георгиевичу Паустовскому. И фамилия Балтера мне впервые попала на глаза в статье Паустовского: он называл молодых тогда писателей, бывших студентов Литературного института имени Горького, учившихся у него в семинаре, — тех, от которых он многого ждет в будущем. У всех у них уже было имя в литературе, недавно появившиеся их книги обратили на себя внимание. У всех, кроме Балтера. Отзыв такого мастера, как Паустовский, значил немало, и я, пока готовилась к печати в «Литературной газете», где я тогда работал, его статья, взял в библиотеке и прочел первые, вышедшие где-то в провинции книги Балтера. Они не были удачными, автору явно мешало, что он старался писать так, как тогда было «принято», по выстроенной заранее схеме, но что-то в них брезжило, угадывалась одаренность автора. Нет, Паустовский имел в виду не эти сочинения, просто он верил в талант Балтера и не сомневался, что рано или поздно ему удастся его реализовать. Думаю, что эта вера помогла Борису обрести себя в литературе.
Прошло, если я не ошибаюсь, года два или чуть больше — за это время мы успели с Борисом познакомиться и подружиться, — и он попросил прочитать рукопись повести, которую потом назвал «До свидания, мальчики». Тогда у нее было другое, менее выразительное название, которое не нравилось и самому автору, и нам, первым читателям. Стало ясно, что эта повесть была рождением настоящего писателя с собственным, нелегкой жизнью и трудными думами о пережитом, со сформированным взглядом на мир. Мы напечатали в «Литературке» главу из повести, сопровождалась она «дружеским напутствием» автору — на самом деле рекомендацией Балтера и его вещи читателям, — принадлежащим, естественно, Паустовскому. Он вспоминал Балтера студенческой поры, наверное, потому, что семинар в Литинституте много значил не только для его слушателей, но и для самого мэтра, и еще потому, что не ошибся в этом великовозрастном студенте, который до седин ходил в начинающих, а вот, наконец, написал прекрасную книгу.
