Р. В. Иванов-Разумник - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

Но с другой стороны, еще во второй главе повести есть место, сравнивающее „направление нынешнего молодого поколения и того, которое жило, надеялось и мечтало лет двадцать тому назад“, при чем под последним подразумевается молодое поколение сороковых годов, к которому принадлежал и Салтыков, а под „нынешним“ — молодежь шестидесятых годов; к этим годам, очевидно, и относится время написания этого места „Тихого пристанища“. Страницею ниже Салтыков еще определеннее говорит о неприязненном отношении общества к этой современной молодежи, об ее „суровых, нередко носящих характер исключительности и нетерпимости отношениях к действительности“, о перекорах идеалистов с материалистам и, „которых мы были свидетелями в недавнее время“, об обвинениях в „мальчишестве“: все это место несомненно относится уже к значительно более позднему времени, вероятнее всего к 1863–1865 гг., потому что о „мальчишестве“ и вообще о молодом поколении шестидесятых годов Салтыков говорил именно в своих статьях „Современника“ 1863–1864 гг.

К тем же годам несомненно относится и то место из шестой главы „Тихого пристанища“, где речь идет о славянофилах и где отношение к ним настолько неприязненное, каким оно не могло быть у Салтыкова конца пятидесятых годов. Про славянофилов говорится здесь, „что у них только и света в окошке, что Москва“, а про одного провинциального славянофила, который „в поддевке ходит и бородку отпустил“, один из положительных типов повести отзывается так: „как себЯ-то, баринок, ты исковеркал, так и землюто русскую исковеркать мнишь!“. Это снова приводит нас к 1863–1864 гг., когда подобные отзывы Салтыкова о славянофилах можно было не один раз встретить на страницах его статей в „Современнике“.

Наконец, последнее место: попав в город Срывной, Веригин отправляется с визитами к местным властям и в том числе к предводителю дворянства, который „с благоговением, хотя и не без робости отозвался о тверском благородном дворянстве (увы, это было в ту пору, когда и т. д.)“. Тут у Салтыкова хронология спутана: визиты Веригина властям относятся к середине 1857 года, когда „тверское благородное дворянство“ еще ничем себя не проявило и когда еще не была в ходу ироническая фраза Добролюбова, которую пересказывает Салтыков — „в настоящее время, когда…“. Мы знаем, что тверское дворянство впервые проявило свою оппозиционность в декабре 1859 года и продолжало свою линию до февраля 1862 года, когда и последовал правительственный разгром тверской оппозиции. Говоря о действиях „тверского благородного дворянства“ в прошедшем времени, Салтыков делал это, разумеется, никак не раньше 1861–1862 гг., к которым, таким образом, и сам приурочил время написания „Тихого пристанища“.

Все эти многочисленные, хотя и косвенные, хронологические указания позволяют притти к вполне определенному выводу: повесть „Тихое пристанище“ была начата в конце 1857 или начале 1858 гг. — быть может, как продолжение тем, намеченных в „Губернских очерках“; Салтыков продолжал писать и обрабатывать ее в 1858–1862 гг., к последнему из которых относится главная часть окончательной обработки дошедшего до нас текста; но и позднее, в 1863–1865 гг., он возвращался к этой повести, дополнял ее целым рядом мест, которые явно не могли быть написаны ранее. Мы полагаем, что именно о „Тихом пристанище“ говорил Салтыков в письме, к Некрасову из Пензы от 8 апреля 1865 г., обещая приехать осенью в Петербург и подчеркивая: „в Петербург я, наверное, привезу повесть“ [189]. Но повесть эта, над которой Салтыков работал почти десять лет, так и не появилась в печати; строгий судья своих произведений, Салтыков увидел всю слабость этой своей последней попытки в области „психологической беллетристики“ — попытки уже не первой, но всегда кончавшейся для него неудачей. Создав новый род литературы, он напрасно пробовал состязаться с Тургеневым в старом типе психологических повестей, к которым с этих пор уже никогда не возвращался.

Неудачная по литературному выполнению повесть „Тихое пристанище“ представляет, однако, значительный интерес при изучении последовательного развития всего творчества Салтыкова. Начатая непосредственно вслед за окончанием „Губернских очерков“, повесть эта была тесно связана с ними и по описываемому быту, и по теме. Мы уже не один раз говорим о ней, исследуя отношение Салтыкова к расколу и раскольникам, — сперва как судебного следователя в Вятской губернии, а потом и как автора рассказов из раскольничьего быта в „Губернских очерках“ (см. выше, гл. IV и V). „Тихое пристанище“ самым тесным образом связано и с этим бытом, и с этими темами. Герой повести, Веригин, попадая в глухой провинциальный город Срывной, являющийся центром раскола, становится невольным действующим лицом в эпизодах, связанных с правительственным гонением на раскол. Он оказывает главарю местного раскола, старику купцу Клочьеву, значительную „услугу“ (так, между прочим, и названа шестая глава), предупреждая его о готовящемся ночном обыске, подробному описанию которого и посвящена следующая глава. Услуга эта должна была, повидимому, стать узлом дальнейшего фабульного развития повести, ею как раз на ней и обрывается дошедшая до нас часть рукописи (если предположить, что повесть была закончена Салтыковым). Отношение к расколу здесь уже совсем не то, каким оно было еще в „Губернских очерках“, не говоря уже о следовательских „рапортах“ Салтыкова в 1854–1855 гг.; городничий и следователь, производящие ночной обыск, нарисованы в самых темных тонах — и нет сомнения, что Салтыков вспоминал о собственных своих подобных, подвигах, когда писал эти страницы.

Уделив так много внимания хронологии повести, скажу, теперь кстати несколько слов и о „географии“ этого произведения, действие которого происходит в городе Срывном университетской К — ой губернии. Несмотря, однако, на такое ясное указание на Казанскую губернию, Салтыков под Срывным несомненно имеет в виду город столь близкой ему Вятской губернии. Характеристика города Срывного изобилует подробностями: стоит он „на высоком и обрывистом берегу судоходной реки“, сразу от него начинается „неисходный лес, который… тянется отсюда вплоть до Ледовитого океана“; это — „богатый промышленный город“ и в нем „десять тысяч жителей“. Все эти подробности завершаются „самой характеристической особенностью города“, которая „заключается в том, что он стоит на углу, где сходятся рубежи трех губерний, и вместе с тем представляет центр, в который стекаются все безвестные, неофициальные пути, ведущие из-за Урала в великую Россию“. Это уже вполне ясно вскрывает псевдоним города Срывного: говоря о рассказе „Старец“ из „Губернских очерков“ мы уже подчеркнули (см. гл. V), что сам Салтыков отнес место его действия к „углу, где сходятся границы трех обширнейших в русском царстве губерний: Вологодской, Вятской и Пермской“. Угол этот представляет собою северный уезд Вятской губернии с главным городом Слободским, составлявшим один из центров следовательской деятельности Салтыкова по делам о расколе. Город Срывной и есть несомненно город Слободской, к которому вполне подходят все указанные выше характеристические особенности, так подробно и не случайно описанные в „Тихом пристанище“.

Итак, город Срывной — есть тот самый город Слободской, в котором Салтыкову в свое время пришлось бывать, производя следствие по раскольничьим делам; кстати упомянуть, что почти с таким же правом, Срывной может дешифрироваться и как Сарапуль, к которому в равной мере подходят указания текста. Но все это — мало существенные мелочи; главным здесь является лишь утверждение, что речь идет о Вятской губернии и личных впечатлениях Салтыкова. Интересное подтверждение первому обстоятельству дает изучение черновиков рукописи, первые строки которой относят действие рассказа к „городу С***“), над которым потом вписано: „Срывной, Крутогорской губернии“. Таким образом черновая рукопись явно открывает, что речь идет о Крутогорске — т. е. Вятке.

Впрочем изучение рукописи этого произведения Салтыкова приводит и к другим, еще более интересным выводам. Скажу сперва об одном из них. Беловая рукопись „Тихого пристанища“ начинается сразу со второй главы фразой: „В такомто городе появился в 1857 году молодой человек, по фамилии Веригин“. В рукописи сперва стоял 1858 год, а потом вместо 8 поставлено 7. Это показывает, что рукопись относится не ранее, чем к 1858 году. В цитировавшейся выше фразе — „Известно, что у нас лет пять тому назад“, речь шла, как мы знаем, о биржевой горячке в 1857 году, что относит время написания этой фразы к 1862 году; но в рукописи вместо нее сперва стояло — „года три или четыре тому назад“, а это показывает, что Салтыков года через два после написания последних слов, переправил их, приводя рукопись в окончательный вид.

Но и это все — сравнительно мелочи, лишь подтверждающие те выводы, к которым мы пришли выше, устанавливая хронологию „Тихого пристанища“. Зато громадный интерес представляет изучение черновиков повести „Мастерица“, являющейся первой редакцией „Тихого пристанища“. Как первая редакция, она начата была в конце 1857 или в начале 1858 года, и в ней мы находим глубоко интересное для нас резкое и определенное отношение Салтыкова к вопросу о расколе. В начале первой главки этой первой редакции находится замечательное место о расколе, уже не включенное Салтыковым в „Тихое пристанище“. Из этого места видно, что Салтыков отрицательно относится к расколу не по причинам религиозным, не по соображениям политическим, а только по „гражданским“ побуждениям. Раскольники, по мнению Салтыкова, представляют собою аристократическую касту, отлучающую от себя всякого, не принадлежащего к ней. Фанатичность раскольников, их пристрастие к „букве“ и отвращение их ко всем инаковерующим Салтыков считает заслуживающими „полнейшего омерзения“. Этим он отвечает на сомнения читателей, для которых „обнаружение так называемых тайн расколов может показаться неприличным и несвоевременным“. Из этой фразы можно заключить, что повесть „Мастерица“ и должна была заключать в себе такое „обнаружение“.