Полагаю, что отношение Булгакова и к «новой России», и к Советской власти, которую он якобы «искренне принял», вопросов больше не вызовет. И власть предержащие это прекрасно понимали, о чем свидетельствует приведенная выше выдержка из доклада Луначарского на совещании в ЦК ВКП(б).
Позиция Булгакова не была, видимо, тайной и для коллег-литераторов. Например, 6 мая 1930 года М. Пришвин сделал такую запись в своем дневнике: «Был в Москве […] Виделся с Лидиным (Лидин В.Г. – писатель – А.Б.) – это мой термометр […] В пессимизме он ужасном, но едва ли от семейного горя. Булгаков пришел – в таком же состоянии(выделено мною; напомню: с момента уничтожения первой редакции романа и после «обнадеживающего» телефонного разговора со Сталиным прошло совсем немного времени – А.Б.). Козин – тоже. (Козин В.В. – писатель – А.Б.). Предсказывают, что писателям будет предложено своими книгами (написанными) доказать свою полезность Советской власти. Очень уж глупо! Но как характерно для времени: о чем думает писатель!» 13
Двумя месяцами позже, 11 июля 1930 года, комментируя новое в литературной жизни понятие «политпросвет», М. Пришвин записал: «Политпросвет. О просвечивании. Этот ничтожный человек – политвошь, наполнивший всю страну в своей совокупности, и представляет тот аппарат, которым просвечивают всякую личность. Б, в сущности, стоит на старой психологии раба, конечно, утонченнейшего: он очень искусно закрывается усердной работой, притом без всякой затраты своей личности: это не выслуга, конечно, он в постоянной тревоге, чтобы его не просветили, и в этой тревоге заключается трагедия себя, расход: легко дойти до мании преследования, тут весь расчет в отсрочке с надеждой, что когда-нибудь кончится «господство зла». Я спасаюсь иначе» 14.
Но возвратимся к роману. В различных своих пластах он показывает как начало революционного процесса (сатанинский шабаш Воланда, выпустившего на волю все пороки человечества; торжество деспотизма Шариковых, принявших обличья Латунских, Стравинских, Алоизиев Могарычей; величайшую трагедию человечества, сравнимую по своим масштабам с казнью Христа – ведь настойчиво проводимую в романе параллель с темной тучей трудно воспринимать иначе), так и следствие – разломанное солнце, гибель Москвы, наглое торжество лжи, символизируемое ликующим, «всегда обманчивым» светом луны. Нет, в романе нет «хэппи-энда» в свете догмы социалистического реализма о показе жизни в духе так называемого исторического оптимизма революционного развития; в нем речь идет о «Голгофе двадцатого века», по выражению светлой памяти М.Д. Гефтера. По всем признакам роман является мениппеей, показывающей один из величайших катаклизмов в истории человечества 15..
Следует отметить, что сатира Булгакова развивает именно те концепции, которые были высказаны в свое время «ранним» Горьким, и от которых тот впоследствии отрекся. Разве не на этом построена и фабула булгаковского романа? Мастер создает гениальное произведение о великой трагедии, затем отрекается от него, но эстафету принимает у него Бездомный.
Второй момент. В «Великом канцлере» фамилия Бездомного – Попов, то есть, сын попа; эта фамилия, простая и распространенная, выбивается из ряда «странных» фамилий булгаковской сатиры. Однако именно в этом факте не окажется ничего странного, как только мы вспомним, что отец Михаила Афанасьевича был профессором духовной академии в Киеве, а оба деда – священниками.
Третий. В окончательной редакции фамилия Бездомного – Понырев, она образована от названия железнодорожной станции Поныри между Курском и Орлом; до революции территориально находилась на землях Орловской губернии, откуда родом родители Булгакова.
Четвертый. «Бездомный» – литературный псевдоним Понырева. В одной из ранних редакций он значился как «Безродный». У самого Булгакова тоже был псевдоним – «Неизвестный», структурно схожий с псевдонимами этого персонажа. Более того, свой собственный псевдоним Булгаков включил в текст романа, в самую первую его строку: ведь название первой главы – «Никогда не разговаривайте с неизвестными».
И это не все. Оказывается, о себе самом он писал в 1924 году в дневнике как о бездомном, причем явно в переносном смысле: «Вечером, по обыкновению, был у Любови Сергеевны и у «Деиньки». Сегодня говорили по-русски – о всякой чепухе. Ушел я под дождем грустный и как бы бездомный» 16.
Пятый. В одной из ранних редакций романа Понырев фигурирует как помощник председателя секции драматургов, что ближе к биографии самого Булгакова.
И, наконец, «шестое доказательство». М.О. Чудакова расценивает эпилог романа «Мастер и Маргарита» как «важнейшее биографическое свидетельство о тогдашнем умонастроении автора» 17. Этот вывод, вытекающий из анализа обстоятельств создания Булгаковым пьесы о Сталине, подкрепляет рассматриваемую здесь версию. Это, «шестое», доказательство является тем более весомым, что вывод М.О. Чудаковой сделан на основании совершенно иных посылок.
Вместе с тем, нельзя не отметить тот факт, что в эпилоге образ Понырева получает несколько иную тональность, чем это можно было бы ожидать из содержания первых глав романа. За отрезок времени, прошедший между диктовкой на машинку окончательной редакции романа (июнь 1938 года) и созданием эпилога (май 1939 года), этот образ подвергся заметной трансформации в сознании Булгакова; объемный по содержанию эпилог был написан буквально на одном дыхании; следовательно, новая концепция образа уже сформировалась в сознании писателя до того, как была положена на бумагу.
Остались ли какие-либо следы его работы в этом направлении между июнем 1938 и маем 1939 года? Если подходить формально, то, кроме систематических наблюдений Луны вплоть до пасхального периода 1939 года, нет. И все же…
Отмеченное выше наблюдение М.О. Чудаковой как раз и фиксирует именно один из таких следов: на тональность эпилога повлияли умонастроения автора в процессе создания пьесы о Сталине.
Осмелюсь предложить дополняющую версию: отдельные идейные концепции эпилога были «обкатаны» Булгаковым на пьесе «Дон Кихот», созданной летом 1938 года, то есть, еще до того, как была начата работа над пьесой «Батум».
Хронология создания этой пьесы, заказанной театром им. Евг. Вахтангова как инсценировка романа Сервантеса, описывается несколькими скупыми фразами из дневника Елены Сергеевны: прибыв после перепечатки «Мастера и Маргариты» в Лебедянь в июле 1938 года, «на третий день М.А. стал при свечах писать «Дон Кихота» и вчерне – за месяц – закончил пьесу»; 4 и 5 сентября – читка «Дон Кихота»; 9 сентября – закончилась переписка «Дон Кихота»; 19 сентября – сел за правку июньского экземпляра « Мастера и Маргарит ы» 18.
Примечания к 36 главе:
1. Н.Я. Мандельштам. Указ. соч., с. 149.
2. Из письма М.А. Булгакова Е.И. Замятину от 15 июля 1929 г. «Из переписки М.А. Булгакова с Е.И. Замятиным и Л.Н. Замятиной (1928-1936)». «Русская литература», № 4-1989 г.
3. Б.В. Соколов. Михаил Булгаков в 1918-1919 гг. Опыт биографической реконструкции. – Контекст-87, с. 240.
4. А.В. Луначарский. Итоги театрального строительства и задачи партии в области театральной политики. Доклад на партийном совещании по вопросам театра в Агитпропе ЦК ВКП(б) в мае 1927 года. Впервые опубликовано в книге «Пути развития театра» – «Кинопечать», М. – Л., 1927 г. Цитируется по: А.В. Луначарский, СС., том 7, М., 1967, с. 511-512.
5. В.В. Петелин. Мятежная душа России. М., «Советская Россия», 1986, с. 154.
6. Протокол допроса представлен общественности Министерством Безопасности РФ 11 ноября 1993 г.; опубликован в «Независимой газете» от 17 ноября, с. 5 (Григорий Файман. Глазами ОГПУ).
7. В.Я. Лакшин. Булгакиада, с. 6.
8. А. Ливанов. О вечном доме нашей духовности. «Притча о встречном». М., «Советский писатель», 1989 г., с. 298.
9. Аналогичную мысль высказал историк, философ и публицист М.Д. Гефтер, полемизируя с П.В. Палиевским, автором одной из первых статей, посвященных разбору романа «Мастер и Маргарита» (М.О. Чудаковой та статья П.В. Палиевского была признана «едва ли не лучшей» из всех): «Где же, в каком именно месте происходит это восстановление разоренного и оживление прерванной традиции, как изволите выражаться, имея в виду […] свидания Мастера с Иваном? Образцовую психушку профессора Стравинского за Литинститут принимаете либо даже за заповедник – из бездомных нелюдей в человеки, у коих почва под ногами, твердь на веки вечные? Не дурно ли: психушкою к тверди, психушкою – к вечности?!» – М.Д. Гефтер. Из тех и этих лет. М., «Прогресс», 1991, с. 144.
