«Товарищ, пред тобою Брут. Возьмите прут, каким секут, секите Брута там и тут». Такие вирши предлагались героями Стругацких в стенгазету НИИЧАВО, но были отвергнуты: мол, не годится, не наши методы, пропаганда телесных наказаний.
Знали бы эти гуманисты, что из-за их дряблости Россия едва не погибла, захлебнувшись в мутной волне преступности. Хулигана Хому Брута не в стенгазете надо было песочить, а из «магнума» в сердце и контрольку в голову. За пьянство в общественных местах, за нерыцарское отношение к Панночке, за хамские высказывания в адрес Вия. И вообще Брут — не русская фамилия…
Олег Дивов, автор романа «Выбраковка», иллюстрирует сегодня еще одну тенденцию творческой переработки принципов отечественной НФ. Он делает вид, что написал антиутопию — типа «451° по Фаренгейту». Но тщетно. При чтении тонкая оболочка антиутопии рвется, и из-под нее скалит зубы утопия. По Дивову, Россию спасут судьбоносные указы: они упростят систему судопроизводства, передав большую часть правоохранительных функций сотрудникам Агентства социальной безопасности — людям, которым будет дозволено стать одновременно и оперативниками, и прокурорами, и палачами. Главный герой романа объясняет, как нужно себя вести. Кавказец высунется дать пенделя. Приезжий «авторитет» поднимет хай — пристрелить на фиг. И все будет хорошо. Понятно, никто не может запретить Дивову такое писать, а издательству — публиковать.
Печально другое: идеи «Выбраковки» пользуются успехом. Для поколения, не знающего ГУЛАГа, диктата спецслужб и удушающего безгласия, тоталитаризм выглядит «бумажным тигром», абстрактной разновидностью наименьшего зла, нормальной платой за безопасность и полную миску.
В одной компании с Дивовым сегодня оказывается и Вячеслав Рыбаков. Уже несколько лет он расплачивается талантом беллетриста за грядущее право «пасти народы» и прописывать горькие лекарства. В новом романе «На чужом пиру» из четырехсот страниц литературе отдана сотня.
Остальная площадь заполнена публицистикой (иногда разбитой на диалоги), а публицистика в свою очередь — поисками врагов. В финале омерзительный стукач клевещет на обаятельного героя в демпрессе, существующей на деньги ЦРУ, а обаятельный герой разоблачает гнусного предателя, который по указке из Лэнгли старается ослабить коллективный мозг нации. Автор романа «Мы» Евгений Замятин исполняет пожелание Рыбакова и переворачивается в гробу.
Есть соблазн увязать тиражирование обоих романов с нынешним ползучим реабилитансом Лубянки: не исключено, что Рыбаков, Дивов и им подобные лишь слегка забежали вперед. Что ж, литература, служащая силовым структурам, сегодня тоже востребована рынком. Хотя преобладает на прилавках еще не она…
Килобайтники
Термин «килобайтная проза» пока недостаточно укоренился в среде нынешних писателей-фантастов, однако это вопрос времени. В условиях, когда типографские машины работают без остановки, выигрывает тот, кто умеет выбивать из Музы по килобайту (1024 печатных знака) в час. «Килобайтников» пестуют «АСТ» и «ЭКСМО». Лидерами по праву считаются Сергей Лукьяненко, Ник Перумов и Василий Головачев.
Из всех минотавров серии «Звездный лабиринт» («АСТ») Лукьяненко — наиболее способный, а две самые популярные его книги напоминают качественный коньяк. Пусть не букетом или ароматом, зато обилием звездочек на обложке — и в названии серии, и в названиях романов («Звезды — холодные игрушки», «Звездная тень»). Первый том дилогии о приключениях астронавта Петра Хрумова, которому приходится спасать Землю от внеземлян, написан лихо. Фантаст ставит изящный эксперимент, вписывая грядущие достижения космонавтики в нашу родную действительность конца 90-х. Впрочем, ко второму тому действие выдыхается (это присуще всем «килобайтникам»), и НФ превращается в остросюжетный боевик, разбавленный выпадами в адрес любимца тинейджеров 60 -70-х Владислава Крапивина.
«Валовый» подход издательств превратил в халтурщиков даже честных ремесленников. Свой недавний роман «Алмазный меч, деревянный меч» Николай Даниилович (Ник) Перумов, известный грамотными сиквелами Толкиена, сляпал на скорую руку — из кельтских мифов, картинок древнеримской истории и истории европейского Средневековья, обломков разнообразных американских книг в жанре fantasy, Томаса Мэлори и «Спартака». Гномы, тролли, орки, колдуны, священники, исповедующие культ Спасителя, римские легионеры, маги, циркачи, император со свитой — и все это обильно полито кетчупом.
Однако главный недостаток книг Перумова — не эклектика. Беда в другом. Fantasy — та же сказка: в финале добро обязано победить зло. У Перумова это невозможно в принципе. Моральный релятивизм автора уничтожил грань между добром и злом. Победы никому желать не хочется.
Подобно Перумову, Василий Головачев нетвердо различает «плохих» и «хороших», поскольку торопится накрошить персонажей побольше.
Недавний его роман «Регулюм» не хуже и не лучше остальных. Есть даже мнение, будто его боевики одинаковы, так как все изготовлены из одних материалов: руководства «Основы рукопашного боя» и книги Д. Андреева «Роза Мира». Однако на самом деле сочинения автора делятся на две категории: а) с краденым сюжетом, б) без сюжета вовсе. В романах категории «б» все непрерывно горит и кружится, герои дерутся ногами, а в паузах ведут разговоры о Мироздании. В романах категории «а» стрельбе и дракам придана толика смысла — благодаря заимствованиям у коллег-фантастов.
«Регулюм» принадлежит к категории «а». Хаос нанизан на сюжет «Конца Вечности» Азимова — с той разницей, что простоту азимовского мироустройства подменяет невнятица. Кроме описаний драк и даниил-андреевщины («Роль стабилизатора Регулюма выполняет общечеловеческий эгрегор как разумная надсистема»), книгу подпитывают отголоски голливудских сюжетов (одна из глав даже названа «Миссия невыполнима»). Герою, пребывающему в состоянии «внутренних разборок с самим собой», приходится еще и упорядочивать Хаос. «Сканируя пространство в поисках злых намерений», в финале герой почти разрушает Вечность и почти воссоединяется с любимой… Или почти воссоединяется с Вечностью и почти доканывает любимую? Финалы у Головачева можно толковать по-разному — на тиражах это не отражается.
Там, где нас нет
Увы, тем редким фантастам, которые стараются увязать сюжетность с художественностью, «килобайтаж» недоступен. Речь идет о Марине и Сергее Дяченко («Пещера», «Армагед-дом»), Михаиле Успенском («Там, где нас нет»), Евгении Лукине («Зона справедливости»), Юлии Латыниной («Инсайдер»), работающих в жанре «фантастического реализма». Жанр этот восходит к классике (повестям Гоголя и раннему Достоевскому), где Невероятное может вторгнуться в реальную жизнь и перевернуть ее вверх дном. Читатель, уставший и от наукообразия НФ, от надоедливой сказочности fantasy, от «килобайтных» боевиков и утопий с привкусом Лубянки, мог бы принять такие правила игры. Но таких читателей, увы, пока немного.
(Итоги № 38)
(О «Повести о дружбе и недружбе» — и не только о ней)
Творчество братьев Стругацких, уже с середины шестидесятых годов ставшее объектом пристального (и далеко не всегда доброжелательного) внимания критиков и литературоведов, продолжает оставаться в фокусе внимания и по сей день. Практически каждое произведение, написанное этими авторами, не прошло мимо исследователей современной НФ литературы: А. Урбана, Т. Чернышовой, А. Зеркалова и других, в работах которых достаточно полно и глубоко — насколько это было возможно до середины восьмидесятых — проанализирована проблематика книг Стругацких и место каждого произведения в созданной писателями картине фантастического мира. В связи с этим выглядит досадным упущением тот факт, что одна из повестей Стругацких — «Повесть о дружбе и недружбе» (в сборнике «Мир приключений», М., 1980) — все-таки осталась практически не замеченной литературоведами, если не считать беглого упоминания о ней в одном из обзоров В. Гопмана в журнале «Детская литература». Можно предположить, что причина подобного отношения критики к повести объясняется отнюдь не какими-либо идейно-художественными просчетами писателей, а скорее, определенной традицией, в силу которой сказочно-фантастическая повесть, ориентированная, на первый взгляд, исключительно на детскую аудиторию, могла показаться привыкшим к очевидному, легко поддающемуся вычислению подтексту «сказок» Стругацких литературоведам простой, даже примитивной и уж, во всяком случае, не лежащей в «основном русле» творчества писателей. В повести нет бьющего в глаза сарказма «Сказки о Тройке», нет сатирической остроты повести «Понедельник начинается в субботу» (А. Бритиков, например, вообще склонен однозначно определить эту «сказку для научных работников младшего возраста» только как памфлет). И — с другой стороны — нет здесь легко различимой за приключениями главного героя серьезной социальной проблематики, как в «Обитаемом острове» (характерно, что две последние книги, вышедшие в издательстве «Детская литература» и предназначенные «для среднего и старшего возраста», нашли благодарного читателя, в основном, среди взрослых). Напротив, авторы всем ходом сюжета «Повести…», выбором героем четырнадцатилетнего подростка, даже нехитрым заголовком, выдержанном как будто в духе добросовестного морализирования (друга выручать из беды — хорошо, а оставлять его в беде — дурно), словно нарочно стремились подчеркнуть вполне конкретного адресата «сказки» и отсутствие иных побудительных причин к написанию данного произведения, кроме как желание создать в самом деле незатейливую и поучительную историю для детей. Пожалуй, именно иллюзия простоты помешала исследователям преодолеть шаблоны и подвергнуть повесть обстоятельному разбору, оттолкнуться от рассмотрения не только общей идеи произведения, но и очень важных «частных» аспектов, что помогло бы увидеть в произведении много принципиально важного для творчества писателей, выявить полемический заряд повести, элементы пародии в ней, уяснить ее место в творчестве Стругацких и в современной им научно-фантастической литературе в целом, а также обратить внимание на специфические для писателей художественные приемы.
