Против этого последователи антиисторического направления возражают: «Китай и Япония жили в полнейшем разобщении с остальным человечеством: но, сколько нам известно, никто до сих пор не оспаривал у них оригинальности развития. Правда, они стоят, может быть, ниже всех в семье человечества, но вовсе не по развитости или бесцветности своего развития, а по ложности духовных начал, из которых вытекла их неоспоримо богатая образованность. Возьмем другой пример в Европе. Из всех западных народов в сравнительно большем разобщении с другими развивалась Англия; со всех сторон обнесенная морем, она, по самому своему положению, вела более сосредоточенную в себе жизнь, чем Франция или Австрия; но помешало ли это оригинальности и самостоятельности ее развития? Вправе ли мы думать, что она менее внесла от себя и более заимствовала у других общечеловеческих истин, чем ее соседи на европейском материке?» [12]
Мы согласны, что Китай и Япония ниже всех в семье человечества по ложности духовных начал, из которых вытекла их образованность. Но какое средство для Китая и Японии стать на высшую степень в семье человечества, изменить ложные духовные начала своей образованности на истинные? Принятие христианства, вступление в семью христианских народов, отречение от своей замкнутости, исключительности! Все нехристианские народы имеют ложные духовные начала своей образованности; ложность этих начал именно и выражается в том, что народы эти должны жить особно, не могут признать народного братства, каждый кланяется своему богу, а в этом поклонении и лежит основа замкнутой, отталкивающей народности. Отсюда и проистекает эта основная форма жизни языческого мира — разобщенность и вражда, в силу которых народы существовали на счет друг друга, то есть сильнейший покорял себе слабейшие, образовывались громадные царства и падали, сменяя друг друга, — явление, которого не терпит новое европейское общество, основанное на совершенно ином начале, на христианстве. Христианство упразднило языческое распадение на варваров, еллинов, скифов; оно не упразднило отдельных народностей, но подчинило их высшему началу, началу единства всех народов во Христе, едином Пастыре единого стада. Любопытно, что в древнем языческом мире высшей образованности, до какой только могло достигнуть языческое общество, достигла Греция, и почему? Потому что формы ее политической жизни представляют что-то похожее на формы политической жизни новой христианской Европы. Греция была разделена на множество отдельных государств, которые, при особности своего внутреннего управления, были соединены, однако, одним общим началом, сознанием своего еллинизма, учреждениями, которые поддерживали это сознание. Так благодетельно бывает это взаимнодействие особности и общности! Как вредно, следовательно, выводить одно из этих начал из должной ему меры!
Что же касается до примера Англии, то, конечно, это обмолвка со стороны почтенного автора, приведшего этот пример, ибо известно, что Англия, несмотря на то что обнесена морем, постоянно принимала самое деятельное участие в общей жизни Европы: стоит только вспомнить, что изучение истории Англии невозможно без изучения истории Франции: так тесно связаны судьбы этих двух стран! Стоит только вспомнить участие Англии в крестовых походах; о новой истории, начиная с протестантизма, мы уже не говорим; наконец, заметим, что на почве Англии столкнулись две крепкие народности — саксонская и норманно-французская; из взаимнодействия этих двух народностей и произошла крепкая народность английская. Если уже указывать в Европе государства, которые, особенно в новой истории, начали отличаться большею сосредоточенностию в себе самих, меньшим внутренним участием в общеевропейской жизни, так это государства Пиренейского полуострова, и следствия этого положения их очевидны.
Мы имеем возможность изучить характер древнего русского общества в большей или меньшей полноте в настоящее время на одном из сословий, именно — на сословии земледельческом, в общих чертах одинаковом везде. Однообразие, простота занятий, подчинение этих занятий природным условиям, над которыми трудно взять верх человеку, однообразие форм быта, разобщение с другими классами народа ведут в земледельческом сословии к господству форм, давностию освященных, к бессознательному подчинению обычаю, преданию, обряду. Отсюда в этом сословии такая удержливость относительно старого, такое отвращение к нововведениям, осязательно полезным, такое бессилие смысла пред подавляющею силою привычки. В земледельческом сословии сохранились предания, обряды, идущие из глубочайшей древности: попробуйте попросить у земледельца объяснения смысла обряда, который он так суеверно соблюдает, — вы не получите другого ответа, кроме: «так водится»; но попробуйте нарушить обряд или часть его — вы взволнуете человека, целое общество, которые придут в отчаяние, будут ждать всех возможных бедствий от нарушения обряда. Но понятно, какую помощь оказывает это сословие государству, когда последнее призовет его на защиту того, что всем народом признано за необходимое и святое. Поэтому справедливо называют земледельческое сословие по преимуществу охранительным. Почтенные свойства этого сословия, как сословия, не могут быть оспариваемы: но что же, если целый народ живет в форме быта земледельческого сословия?
Необходимое в государстве противодействие этой форме представляет город, как центр торговли, мануфактурной промышленности, умственной деятельности. Здесь разнообразие занятий именно таких, где человек вполне владеет предметом и может совершенствовать его до бесконечности, где, следовательно, он имеет полную возможность упражнять, совершенствовать свои умственные способности; беспрестанное столкновение с людьми из различных сфер общественной деятельности, из различных стран расширяют горизонт, окрыляют мысль и ведут народ к успехам гражданственности. Это слово гражданственность всего лучше показывает нам значение города в народной жизни.
Итак, если человек для полноты своего человеческого развития должен жить в обществе себе подобных; если народ для полноты своего народного развития должен жить в обществе других народов — то вопрос решен о значении петровской эпохи, эпохи преобразования, вопрос решен об отношениях древней России к новой. Древнее русское общество, несмотря на величие подвигов, совершенных им в деле внешнего государственного созидания, в преодолении препятствий, этому созиданию противопоставленных, не могло двигаться далее на пути нравственных и материальных улучшений, не вступив в семью европейско-христианских народов, да и по характеру своему не могло не вступить в эту семью при первой возможности. Следствия особной жизни так явны в нашей древней истории, что о них не нужно много распространяться; бессознательное, суеверное подчинение обычаю, обряду, форме, букве, ослабление веры в дух, который живит, слишком явны. Древняя Россия именно пребывала в формах быта земледельческого; в пей господствовало село, деревня; город не имел того значения, какое мы теперь с ним соединяем: это было укрепление для защиты от неприятельского нашествия, это был административный центр — и только; городские жители точно так же занимаются хлебопашеством, как сельчане и деревенщики; мануфактурная промышленность находится на самой низкой ступени развития.
Чтобы выйти из состояния застоя, оцепенения нравственного, чтобы понять себя и свое, для человека и для народа одно средство — сообщество с другими людьми, другими народами, и вот Россия в начале XVIII века вступает в это сообщество. Какие же должны быть следствия этого вступления? Мы видели, что в народе, живущем долгое время особняком, развитие мысли задерживается постоянным однообразием форм быта, начинает господствовать бессознательное подчинение преданию, обычаю, обряду. Необходимым следствием этого бессознательного подчинения старине бывает бессознательное же подчинение новому, когда подобный народ вдруг входит в сообщество с другими народами, более развитыми, более образованными. Вот почему так странен упрек, делаемый Петру Великому и вообще русским людям XVIII века за то, что они рабски подражали чужому, брали все без разбора, не обращая внимания на свое, на приложение чужого к своему: подобный разбор, подобная рассудительность, беспристрастная оценка своего и чужого могли бы быть только следствием развитого сознания; но как же оно могло быть развито прежде, при бессознательном подчинении принятому, освященному веками?
Это ясное различие своего и чужого, это разумное, глубокое обращение внимания на себя и на свое могло быть только плодом долговременной жизни народа в обществе других народов, могло быть только плодом долговременного упражнения мысли народной, плодом глубокого просвещения. Вследствие бессознательного подчинения своему, стариною освященному, человек, когда раз освобождался от этого подчинения, являлся совершенно чистым, ибо прежняя связь его с своим и старым существовала без ведома его разума, коренилась только в одной половине его существа, без ведома другой. Русский человек XVIII века явился совершенно чистым, вполне готовым к восприятию нового — одним словом, явился ребенком, ребенком чрезвычайно способным, восприимчивым, но ребенком, для которого наступила пора учения, пора подражания — ибо что такое учение, как не подражание?
