В училище я встретился с немногими уцелевшими на фронте моими однокурсниками, учившимися в группе «параллаксов». Они мне объяснили, что решить мою судьбу может только адмирал Георгиади. Он был тогда то ли начальником, то ли заместителем начальника управления военно-морскими учебными заведениями. Его сын, наш однокурсник, погиб под Сталинградом, и к нам у адмирала было особое отношение. Одним из «параллаксов» был наш ротный запевала заводной Женя Бабошин, потерявший на фронте ногу. Его зачислили при активном содействии Георгиади. Так что, объяснили мне ребята, тебе надо пробиваться к адмиралу — это единственный шанс. Но мне не повезло: Георгиади был в командировке, ждать его я не мог. Кончался срок моей командировки и пропуска, если меня с просроченными документами заметет какой-нибудь патруль, это грозит неприятностями не только мне — подведу Щербака. Я оставил в управлении военно-морскими учебными заведениями заявление и вернулся в Куйбышев.
Через месяц я получил оттуда вежливое официальное письмо, в котором говорилось, что если медицинская комиссия признает меня годным к военно-морской службе, я буду сразу же восстановлен в училище. Тут у меня никаких иллюзий не было — я точно знал, что медицинскую комиссию мне не пройти. На мечте о море надо ставить крест…
Когда после войны Даня приехал в отпуск в Москву, я уже учился на втором курсе филологического факультета Московского университета. Я рассказал ему о своей неудачной попытке восстановиться в училище, думая, что он мне посочувствует. Реакция его была для меня неожиданной: «Какое училище, ты что, спятил! Фронта тебе было мало? Будь доволен, что на этом все кончилось. Какое училище! Учись, где учишься, и выбрось дурь из головы».
Прошло много лет после войны, меня через брата (он был уже на флоте известным человеком) разыскал Юра Чернов. Он по доброй воле, по долгу памяти стал «историографом» нашего отправленного в пехоту и понесшего пехотные потери курса, добыл в архиве его список, выяснял, кто уцелел (увы, немногие), собирал сведения, кто, где и когда сложил голову. Когда мы встретились, он показал мне все, что добыл. Я удивился (в сорок первом это прошло мимо моего сознания, я этого совершенно не заметил), увидев, что на нашем курсе было немало, как нынче говорят, «лиц еврейской национальности». Почему так? Я думаю, что это было проявлением неосознанной тяги еврейских юношей первого послереволюционного поколения к профессиям, путь к которым был совершенно закрыт их отцам, дедам, прадедам, как бы своеобразной компенсацией за прошлое. Так появились в этом поколении евреев известные моряки, геологи, инженеры-доменщики, летчики — я говорю только о профессиях людей, которых хорошо знал. В списке погибших соотношение было таким же — евреев было не меньше. Это лучшее опровержение навязших на зубах антисемитских клише, о которых с горьким сарказмом писал Борис Слуцкий:
Евреи — люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Как я покинул Союз журналистов
В Союз журналистов я вступил в 1959 году, сразу после его образования. Собственно, не вступил, нас, работавших в «Литературке», которая была тогда очень уважаемой газетой, приняли скопом и, как говорится, в первых рядах — у меня был членский билет с двузначной цифрой.
А покинул я этот Союз при следующих обстоятельствах. Пару раз я получал из Союза открытку с напоминанием: зайдите тогда-то и тогда-то, чтобы уплатить взносы. Что я тотчас же делал. Один из друзей, когда я сказал ему, что мне надо зайти уплатить взносы, даже посмеялся надо мной: плюнь на них, зачем ты так торопишься. «Наверное, из свойственного советскому человеку страха быть откуда-то исключенным — пусть даже только за неуплату взносов», — отшутился я.
Короче говоря, получив такую открытку, в обозначенное там время я пошел в Дом журналиста. Но девушка, которая принимала взносы, вдруг говорит: «Я не могу принять у вас взносы, вы должны сначала пойти на бюро». Не понимаю, в чем дело, чем вызваны эти строгости, но иду.
В дверях сталкиваюсь с одним бывшим сотрудником «Вопросов литературы» — он все еще числился в нашей журналистской организации. Он вне себя от возмущения: «Они мне учинили настоящий допрос. Хамили. Решили проверить нашу организацию, продемонстрировать бдительность. Из-за Вальки».
Здесь нужны некоторые пояснения. В ту пору раскручивалась кампания борьбы с «подписантами», расправлялись с теми, кто подписывал коллективные письма в защиту арестованных диссидентов. Исключали из партии, выгоняли с работы. Не добивали до конца — ограничиваясь строгими выговорами — только тех, кто каялся, а главное называл того, кто предложил подписать письмо, — предательство было обязательной платой.
У нас в журнале жертвой этой чистки оказался пушкинист Валентин Непомнящий: райком исключил его из партии — мы не исключили, не уволили с работы, коллектив проявил, как тогда это называлось, политическую незрелость, и деятели Союза журналистов решили заняться этим коллективом, чтобы продемонстрировать властям, что они, подручные партии (так они именовали себя), не остались в стороне от идеологической битвы.
Мне особенно не хамили, по-видимому, потому, что я был заместителем главного редактора журнала, но все равно это была стилистика персональных дел — меня допрашивали. Вел допрос журналист-международник Валентин Зорин, чьи лживые статьи и выступления по телевидению уже тогда (хочу это подчеркнуть — не сейчас, а тогда) вызывали у меня чувство омерзения. На подхвате у него был еще один неизвестный мне член бюро — время от времени он подавал реплики. Остальные — человек десять — мрачно молчали.
Зорин стал допытываться у меня, почему я не принимаю участия в общественной работе Дома журналиста. Я удивился — все это было очень уж глупо, но еще вполне миролюбиво сказал, что когда ко мне обращались, что-то делал, в каких-то мероприятиях участвовал. Он пропустил это мимо ушей и продолжал на меня наседать. Он держался как следователь, у которого достаточно материала, чтобы вывести меня на чистую воду, — мне не отвертеться.
Разозлившись, я сказал, что Союз журналистов — профессиональная организация, а не самодеятельный коллектив, обслуживающий Дом журналиста. И ему не удастся меня переубедить. Пусть не старается. Тогда он заявил (в голосе его все громче звенел металл), что мое отношение к общественной работе плохо меня характеризует, настоящий советский журналист не может занимать такую позицию. «При чем здесь позиция? — прервал я его, все-таки он меня вывел из себя. — У меня много общественных обязанностей в Союзе писателей, а в вашей самодеятельности я участвовать не буду».
Упоминание о Союзе писателей, который считался организацией более элитарной, чем Союз журналистов, видно, задело его за живое, и с кривой улыбкой он мне бросил: «Зачем же вам коллекционировать членские билеты?»
Я достал билет Союза журналистов, положил на стол перед ним, повернулся и ушел…
«Вы сами должны понимать…»
Печататься я начал на последнем курсе университета. Сейчас это может показаться неправдоподобным, но почти одновременно меня пригласили в «Знамя» и «Литературную газету» и предложили книги для рецензии. Я сам в ту пору, конечно, не явился бы в какую-нибудь редакцию с предложением своих услуг, постеснялся бы. Видно, это был тогда очередной всплеск внимания к молодым, занялись их выращиванием. Думаю, что нас, Анатолия Бочарова (его статью напечатал «Новый мир») и меня, может быть, еще кого-то, сейчас уже не помню, рекомендовала Евгения Ивановна Ковальчик. Она была известным, авторитетным критиком, заведовала кафедрой советской литературы на филологическом факультете, дипломные работы мы писали под ее руководством. Наверное, ей казалось, что из нас со временем может получиться что-то путное, вот она, когда к ней обратились, и рекомендовала нас.
В «Знамени» ко мне отнеслись с благожелательным вниманием. Мало того, что напечатали мою, по правде говоря, проходную, по заказу написанную о книге, далекой мне по содержанию, рецензию (она и тогда не казалась мне удачной, на этот счет я не обольщался), но и поинтересовались, о чем бы я хотел еще им написать. И я, набравшись храбрости, назвал незадолго перед этим опубликованный в трех номерах «Нового мира» роман Валентина Катаева «За власть Советов». Это была нахальная заявка — я понимал, что о романе Катаева с охотой напишут критики посолиднее, чем я. Но мне казалось, что у меня сложилось верное представление о том, что в этом романе получилось, и в чем его слабости — эксплуатация манеры и героев повести «Белеет парус одинокий», и мне хотелось об этом написать.
Рецензия моя в редакции восторга не вызвала, но не была отвергнута. Мне объяснили, что она требует серьезной дополнительной работы. «Вы сами должны понимать, что речь идет о значительном произведении одного из самых крупных советских писателей, лауреата Сталинской премии. Критические замечания у вас раздуты, их надо существенно сократить». Я с почтительным внимание выслушал эти указания — они-то лучше меня знают, что и как надо писать, и обещал переделать рецензию. Мне все-таки казалось, что рецензия у меня получилась, мне хотелось ее напечатать. Я попытался ее переделать в духе полученных указаний, но ничего у меня не вышло, мои критические замечания становились бездоказательными, рецензия рассыпалась. И я махнул на нее рукой, решив в «Знамени» не появляться.
