Булгарин и прочие мерзавцы русской общественной мысли не могли снести «Домика в Коломне». Они жаловались на то, что «путешествие за кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние годы, не придали лучшего полета гению Пушкина»[233].
Жандармское николаевское государство всегда старалось извлечь возможно больше пользы из своих подданных. Оно не довольствуется «Домиком в Коломне», из которого, как известно, «ничего не выжмешь». Оно требует, чтобы в «Путешествии в Арзрум» были достойно описаны баталии и виктории. Конечно, меч хочет, чтобы ему подыгрывала лира. В особенности, если он длинный и знает, что, как он захочет, так и будет.
Поэтому Поэт «приближается, кланяясь низко, и хватает Гришку за полу» и протягивает свой стишок, а Гришка за стишок «дает ему перстень».
При этом Гришка (самодержавие) выгадывает возможность (и можно быть уверенным, что не упустит ее) произнести поучительную эстетику:.
Что вижу я? Латинские стихи!
Стократ священ союз меча и лиры…
Союз меча и лиры! Никак не меньше! Ты, искусство, должно слушать, что тебе говорят знающие люди. Помогай самодержавной власти в ее трудном, но благородном деле, а особенно ее мечу. А когда нужно, то и ее полиции. Пойдем вместе с тобой, рука об руку, ловить жуликов. Вот так.
Вот так должно все быть: ты нам стишок, а мы тебе награждение. А буде стишок не по нас, то мы тебе в зубы.
Я слегка набросал оптимальное решение проблемы взаимоотношений художника и самодержавного государства с точки зрения этого самого государства, которое все свое время отдавало казням, войнам, удушению свободы, воспитанию в своих подданных рабского непрекословия, в стране рабов, стране господ.
Цокали копыта в полицейском царстве.
Цыкала цензура на господ поэтов.
Все в России было прекрасно, но людям серьезным и знающим, что именно полезно и что вредно для отечества, мешали неокрепшие умы.
Сочинитель же Пушкин, десятого класса, производил отталкивающее впечатление.
Этот свободный человек, начавший с ужасом понимать, что становится пустынным сеятелем свободы, не был приспособлен к тому, чтобы стать певцом баталий и викторий авторитарного государства, на каждом шагу, походя и невзначай, попиравшего человеческую гордость, достоинство и самое скромное желание иметь собственные убеждения.
Бывали хуже времена,
Но не было подлей…
Николаевское время было особенно подло тем, что голод уже назывался не голодом, а замечательным успехом, достигнутым радением властей, рабство уже называлось не рабством, но высшей свободой, удушение человеческой мысли — благодетельной цензурой (которая с серьезностью и трудолюбием наистрожайше запрещала фразу влюбленного сапожника, сгоравшего безнадежно любовью: «Я уезжаю в Россию; говорят, там холоднее здешнего». Эту фразу благонамеренный цензор улучшил так: «Я уезжаю в Россию — там только одни честные люди»[234]. Император Николай Павлович приказал строго смотреть за погодой у господ сочинителей: климат в России должен был быть здоровым). Единственное, что пока не удавалось, — это растлить все общество. Значительно лучше это удалось в следующее десятилетие.
В истории русской общественной мысли позиция «небом избранного певца» возникала, когда художник не, мог сказать обществу то, что оно заслуживает. Эта позиция — всегда форма неприятия официальной идеологии самодержавия, и это неприятие всегда связано с резким обострением взаимоотношений художника и самодержавного государства. Обострение взаимоотношений художника и государства не исключается и в периоды разложения общественной системы. Но самые ожесточенные побоища между государством и художником бывают не тогда, когда общественная система начинает, разлагаться. Напротив, они возникают именно в полосы усиления государственной власти, потому что это усиление всегда сопровождается еще большим ущемлением человеческой свободы. Протестующий против посягательств на его свободу художник, лишенный государством возможности протестовать явно, предпочитает «неувядаемую розу» сервилизму. Предпочтение вызывается не расположением духа художника, а историческими обстоятельствами, которые стремятся предельно ограничить неминуемое стремление всякого социально нормального человека к освобождению. И для того чтобы понять эту склонность не только с точки зрения всеобщего закона, в реальных исторических условиях, необходимо исследовать именно эти реальные исторические условия. Только они и делают явление прогрессивным или реакционным. Служение «чистому искусству» возникает на почве разлада художника с общественной средой, и поэтому «эстетство» — Это всегда, как и всякое искусство, форма борьбы с другими социальными и художественными идеалами. Поэтому естественно, что социальная роль «эстетства» изменчива. И в зависимости от исторических условий может быть или отрицательной, или положительной. Реальные обстоятельства, в которых возникли пушкинские стихи, были совсем иными, чем те, в каких появилась эстетическая лирика Фета, Майкова и Щербины. И пушкинское «эстетство» вызывает к себе совсем иное отношение, чем Эстетство дослужившегося верой и правдой в цензуре до действительного статского советника Майкова, «закоренелого и остервенелого крепостника, консерватора и поручика старого закала» Фета (Тургенев), члена совета главного управления по делам печати Полонского. Это иное отношение к Пушкину связано с тем, что пушкинское «эстетство» было формой протеста против гнусностей авторитарной монархии, а искусство Фета, Майкова, Полонского и Щербины, возникшее в предреформенное и утвердившееся в пореформенное время, когда общественное мнение стало играть значительно большую роль, чем в предшествующую эпоху, было вызвано конечно же не борьбой с авторитарным государством, а глубочайшим разочарованием в предреформенных и послереформенных идеалах. После поражения декабризма литература, которая равно ненавидела и жандармский окрик и августейшее благорасположение, то есть великая чистая гуманная героическая русская литература, стала иной. Государству же после 14 декабря выгодно было иметь свою «демократическую» литературу. И она прибежала с визгом и заверением в преданности и совершенном почтении. Говорить о «демократизме» Булгарина, над «Сироткой» которого рыдают в лакейской, а Николай Павлович посылает ее в петропавловские одиночки подследственным декабристам, то же самое, что считать за «демократа» урядника, общающегося с «нигилистом» при помощи «демократического» пинка и говорящего мужику «ты». С точки зрения Николая Павловича и Уварова, Булгарин, конечно, воспитывал и учил. Пушкин не желал так воспитывать и учить.
Пушкин не мог так воспитывать и учить. Он мог разными словами говорить о нравственном воспитании людей, и говорить иногда противоречиво. И рта противоречивость была вызвана тем, что он слышал, как они тоже говорят о нравственном воспитании людей. И он знал, что Это происходит потому, что высокие побуждения в форме трещащих слов расхватываются людьми, не обладающими безупречной нравственностью. И люди, не обладающие безупречной нравственностью, тоже пишут и говорят и даже играют на трубе про безупречную нравственность, искренность, человечность, неземную любовь и великое историческое прошлое. И тогда оказывается, что высокое нравственное назначение искусства противопоставляется их искусству и уже называется ими искусством для искусства. Такое искусство для искусства, такое, а не то, пустое и надменное, которому безразличны искренность, человечность, любовь и великое историческое прошлое, в Эпохи, когда их искусство шарит в человеческих душах, сопротивляется этим, которые из высокого назначения извлекают высокую выгоду. И такое искусство всегда протестует против господствующих нравственных и художественных устоев в эпохи, когда эти устои подпирают растленное общество.
Поэтому чистый художник, чистый человек и художник, защищая чистое искусство, в тяжелые годы истории с отвращением говорит: «Подите прочь — какое дело Поэту мирному до вас!»
Эстеты считали, что эти стихи написаны специально для них. А не эстеты? Вот они-то уж, заключенные в крепости, сосланные в Сибирь, разжалованные в солдаты, они-то, наверное, хорошо понимали, годятся им такие стихи или не годятся? Если бы стихи этого цикла были изменой идеалам свободолюбивой юности, то казалось бы естественным, что в первую очередь осудить их должны люди, принимавшие участие в политической борьбе. Но ничего подобного не произошло.
Друзья Пушкина, и как раз те, которые особенно тяжело пострадали после поражения восстания, не восприняли эти стихи ни как измену идеалам свободолюбивой юности, ни как уход от идеалов.
