Семья сделана как государство в миниатюре, как малая фигура, подобная большой. Ошибка была не в том, что писатель уподобил семью государству (последние годы вульгарно-социологического владычества!), а в том, что он свел сложную проблему взаимоотношений части (семья) и целого (государство) к планиметрическому подобию фигур. Семья описана как нечто замкнутое с зависимостью всех членов семьи друг от друга и с иерархией, совершенно похожей на иерархию феодального государства. Малая приспособленность главы семьи для роли суверена подчеркнута, что должно с несомненностью отражать разложение феодального общества. Эта фраза, возможно, напомнит читателю фельетоны середины 30-х годов, и напомнит не случайно, потому что некоторые фельетоны этой поры чрезвычайно удачно выкорчевывали пни вульгарного социологизма.
Ю. Тынянов начал писать роман о Пушкине до того, как самоотверженные фельетонисты навели наконец по-, рядок в отечественном литературоведении, вульгарный же социологизм был силен и разными способами влиял даже на таких цельных и много переживших людей, каким был Ю. Тынянов, не любивший, когда нарушали его суверенитет. Влияние вульгарного социологизма, казавшегося тогда незыблемым и вечным, как и многие, многие другие заблуждения, сказалось на Тынянове, и семья Пушкиных в романе предстала в виде некоей первичной ячейки разлагающегося феодального государства.
Но Тынянов был не только человеком, подверженным влиянию вульгарного социологизма, и роман создавался в годы, когда это влияние уже не было столь сильным. Кроме того, у Тынянова было умение не спорить с материалом и не считать, что материал никуда не годится, если он опровергает концепцию. Пушкинские взаимоотношения с семьей важны для Тынянова как модель взаимоотношений поэта с государством. Нужно сказать, что у Тынянова, независимо от вульгарного социологизма, были серьезные основания так думать. Тем хуже это было для материала, на котором работал Тынянов, — русской истории первой половины XIX века. Об этом можно было только скорбеть, но не пытаться исправить.
Еще в «Кюхле» Тынянов подчеркивает, что вопросы государственные в России мало чем отличались от семейных. Важнейший государственный вопрос — престолонаследие — решался чуть ли не как передача имущества по духовной. «Бумага об отречении Константина была завещанием царя. Он завещал Россию младшему, Николаю, как всякий помещик мог завещать свое имение второму брату, минуя старшего». «В эти дни двое распоряжались царским престолом: Мария Федоровна и он (генерал-губернатор С.-Петербурга Милорадович. — А.Б.). С того дня, как задушили Павла, Мария Федоровна считала себя распорядительницей царского престола. Она по-прежнему отвергала Константина и считала, что общее имение — Россия — по праву принадлежит второму сыну ее, Николаю. Это было дело домашнее. Россия отходила по завещанию к тому, кого для этого считала подходящей семья. Милорадович думал иначе». Он думал иначе не потому, что сомневался — семейное это дело или не семейное, но потому, что Николая не любила гвардия, а для столичного генерал-губернатора это важно. Все считали, что это семейное дело, будет Россией править Константин или Николай. Может быть, действительно это семейное дело, пустяк. Если так править, то, конечно, пустяк, и все это не имеет решительно никакого значения. В самом деле, разве народу и мыслящей части общества важно, кто ими правит, кого сегодня с восторгом приветствуют, а завтра злобно оплевывают, кого возводят на престол, кого оставляют в варшавском Бельведере, если так правят? Какие пустяки! Такие мелочи, как то, что Александр был вроде бы добрее Николая, а Николай как будто сдержанней Константина, не играют никакой роли. Тираническая система, авторитарное государство, жандармская власть остаются незыблемы и такими пустяками — добрый, злой, умный, болван — не интересуются.
В «Пушкине» эта тема явственна еще более, чем в «Кюхле», и связана не только с престолонаследием, но и со многими другими государственными вопросами. Для императора же «государство… было… его большой вотчиной, где были верные и неверные слуги». Все это так характерно для русской истории: царь — отец, а подданные — дети. Отец поучает детей. (Разными способами.) Предполагалось, что взаимоотношения государства и народа строятся именно на такой идиллической основе. Восстание 14 декабря пошатнуло эту уверенность даже у двора, прославленного своим замечательным равнодушием к фактам, опровергающим его представления о том, что на самом деле истинно и что ложно.
Следом за столкновениями в семье идут столкновения в лицее, Они связаны уже не только с тем, что характер и поступки мальчика вызывают раздражение окружающих, как это было в семье из-за того, что он вел себя не так, как подобает светскому дитяти, а с тем, что мальчик проявляет самостоятельность и отстаивает свое право на нее.
Самостоятельность, которую он отстаивает, — это «свой путь» в искусстве. Еще в «Кюхле» Тынянов пишет сцену, в которой Пушкин произносит многозначительные слова: «Каждый идет своим путем. У меня — свой, у тебя (Кюхельбекера. — А.Б.) — свой, а у Алексея Дамиановича, — и он исподлобья взглянул на Илличевского, — еще третий». О пути Алексея Дамиановича сказано с иронией. Перед этим у Тынянова написано: «Но пресовершенный урод (Кюхельбекер. — А.Б.) с его уродливыми стихами больше привлекал Пушкина и Дельвига, чем совершенный Олосенька (Илличевский. — А.Б.) с его изяществом». Сам Пушкин в 1814 году говорит: «Пишу своим я складом ныне»[241]. «Свой путь», «свой склад» — это именно то, что Тынянов считал обязательной категорией в историко-литературном процессе.
Лицею посвящена вторая часть романа, почти равная двум остальным частям, вместе взятым. То, что роль лицея очень важна, подчеркнуто. Тынянов придает особое значение лицейскому периоду в жизни Пушкина, потому что в стихах Пушкина лицею уделено большое место и потому что в лицее написаны первые пушкинские стихи.
Главное, что выделено в лицее, — это то, что он учреждение «особое» (или «особенное») и «новое». «Особое» и «новое» соединяются. «Новое» учреждение связывается с «новыми» людьми, которых оно должно воспитать. Лицей был задуман для обновления всей государственной жизни. То, что «дело было новое и важности чрезвычайной», подчеркивается неоднократно. В лицее должны были воспитываться великие князья. Впервые в истории России великие князья должны получить не военное, а статское образование. Их товарищами станут молодые люди «всех состояний», из которых «со временем образуются помощники по важным частям службы государственной». У лицея тоже должен быть «свой путь», «свой склад». Это понимали все. Император «сказал вскользь Сперанскому о желательности нового, особого учебного заведения». Сперанский, давно думавший об этом, вернувшись из дворца, «своим ровным круглым почерком написал на листке: «Об особенном лицее…» «Учреждение особенное», требующее «особого попечения», было «новым делом». Для «нового дела» нужны «новые люди». «Нет людей… кроме разве малой горсти своих, нет людей… Старый люд погряз, новые — кто честен, тот бессловесен…»
Лицей был необходим. Он был необходим слишком разным людям, и поэтому причины необходимости были слишком разными. Разные необходимости разрушали первоначальный замысел, и окончательный проект приобрел очертания, мало имеющие общего с тем, что было задумано Сперанским.
Пройдя редакции императора Александра, начальника артиллерии Аракчеева, министра просвещения графа Разумовского и его друга — посла несуществующего сардинского короля графа Жозефа де Местра, проект претерпел характерные изменения, но искажен окончательно не был. Учреждение оставалось новым и особенным. Из идей Сперанского наиболее полное воплощение сохранили две: необычайно демократический состав преподавателей и совершенно неожиданный (может быть, даже для самого автора проекта) состав учеников. Смысл идеи Сперанского о «всех состояниях» заключался в первую очередь в том, чтобы уравнять разницу общественного положения воспитанников и создать иерархию способностей вместо иерархии происхождения. Когда выяснилось, что великие князья в лицее обучаться не будут, то, кто в нем будет обучаться, стало, по существу, безразличным. Поэтому питомцами лицея оказались дети дворян средней руки, и для этих детей вопрос о приоритете в знатности едва ли существовал. Генеалогические проблемы сами собой ушли на второй план, уступив место соперничеству в личных качествах. Но это уже произошло не по воле Сперанского и даже не по воле императора, а из-за дворцовых интриг, определивших волю императрицы. Идея Сперанского о равенстве всех состояний неожиданно обернулась равенством одного состояния, но не того, которого больше всего боялся Сперанский, а, скорее, того, на которое он больше, чем на другие слои дворянства, мог рассчитывать. Новое было, собственно, в том, что для занятия важнейших мест в государстве готовились не дети вельмож, а дети средних дворян. Питомцами лицея стали дети из семейств, уразумевших, что без столичного образования затрут, карьера не откроется, фортуны не будет, как не было фортуны им самим, отцам. Больше всех и беспокоились отцы, карьера которых не открылась и фортуны которым не было. Поэтому хлопотали о своих детях «сын голштинского капитана, впавшего в ничтожество сразу после падения Петра Третьего и добравшегося отлично-благородной службой до звания плац-майора; коллежский асессор; томский губернатор из духовных; князь-рюрикович, родовые поместья которого пошли с молотка еще до его рождения; бывший директор Павловского, которого Павел приблизил к себе накануне дня смерти и потому не успевший возвыситься, — все хлопотали о принятии сыновей в новое училище». А воспитывали детей дворян средней руки — дьячковы дети, дети которых вскоре войдут в историю под именем разночинцев[242].
