Временами доходит до смешного. Скажем, автор клеймит писателя Ефимова и издателя Захарова за публикацию обидной тирады из письма Довлатова – об «алкоголике Вайле и мудаке Генисе», – хотя сотню страниц назад сам написал: «Михаил Генделев, о котором прочие израильские авторы за глаза сплетничают, называя его “мудозвоном” (что соответствует действительности)...» Видимо, Юпитеру Топорову дозволено то, что возбраняется Захарову—Ефимову. А может, тонкое филологическое чутье помогло критику увидеть принципиальную разницу между moodak’ом и moodozvon’ом.
Справедливости ради надо признать, что в почти пятисотстраничной книге есть отдельные тонкие замечания, точные характеристики и занятные пассажи (типа размышлений об иерархии «литературного вдовства» и роли Анны Андреевны Ахматовой в этом или о возможной судьбе Солженицына и Бондарева – кабы первый получил Ленинскую премию, а второго власть бы прижала). Однако эти и еще некоторые блестки тонут в потоке гневных обличений собратьев по перу. Как и положено литкиллеру, автор не снисходит до аргументов, работая то острием, то обушком и подтверждая правило: «Талант в отсутствие любви не может быть глубок».
Нет, это снова не о Топорове. Это Топоров о Татьяне Толстой. Сам же критик отсутствие любви порою компенсирует элементарной бранью. «У “Звезды” два соредактора, Арьев и Гордин, – но извилина-то у них на двоих одна...». Или: «Хрен-клуб» (о питерском ПЕН-клубе). Или: «мелочь косопузая» (об Окуджаве). Или: «Братья Дурацкие» (о братьях Стругацких). Вообще младшего из братьев-фантастов, своего земляка Бориса Натановича, Топоров настолько не переносит, что пресерьезно уверяет читателей, будто писал только старший брат и подписывался зачем-то обоими (кстати, к младшему из братьев-детективщиков Вайнеров автор тоже не питает теплых чувств, а потому, ошибочно «похоронив» здравствующего Георгия Александровича, рецензент сердится за свою ошибку на самого Вайнера, посмевшего оказаться живым: Топорову проще счесть живого покойным, чем признаться в собственной неправоте). К концу книги уже не остается никого и ничего, что бы Топоров ни приложил с размаху. Самиздат – «либерально-прекраснодушная жвачка». «Изначальное отсутствие ума и таланта» – это о большинстве питерских писателей. Ну и еще пару-тройку ласковых слов про «сомнительный сонм нобелевских лауреатов» – чтоб им премия медом не казалась. В общем, вокруг сволочи и бездари, графоманы и лизоблюды. Одному только прокуро... то есть Михаилу Булгакову «не откажешь в определенном величии». Да и его «Мастер и Маргарита» уже «осознается как масскульт». Теперь, кажется, всех обласкал. Последняя инстанция вкуса пройдена. Можно ставить точку.
2003
Дурное общество мертвых поэтов
Словосочетание «некорректное цитирование», вообще говоря, на редкость бессмысленно. Любое цитирование есть некорректность: чужой текст, поэтический ли, прозаический ли, совершенно посторонним автором подвергается вивисекции и служит материалом для окрошки или салата «оливье». Выбор полученных блюд неразнообразен, поскольку и подбор цитат давным-давно внесен в одно и то же истрепавшееся меню. Увы, мертвые писатели беззащитны. Почивший творец, канувший в вечность, существует в воображении малограмотных потомков только в виде нескольких фраз – да еще тех, которым сам он при жизни не придавал никакого особенного значения. По сути, мы чуть ли не ежедневно совершаем кощунственную операцию: эксгумируем трупы классиков и восстанавливаем по черепам тот внешний облик, что нам сегодня необходим, удобен, привычен. Максим Горький мог сколько угодно надеяться, что войдет в историю своим многопудовым «Климом Самгиным». Максим Горький мог сколько угодно опасаться, что останется в памяти потомков одним только «Челкашом». В действительности же писатель вошел в массовое сознание единственной фразой, принадлежащей его персонажу – шулеру и алкоголику Сатину; до того, как выдать эти исторические слова, молодчик так наклюкался, что между «человеком» и «гордо» образовалась томительная пауза, обозначенная в тексте многоточием. (Само собой, в цитатник века не вошла одна из предыдущих реплик Сатина: «Когда я пьян, мне все нравится». Преступно было бы даже подумать, что при желании и эту цитату можно было бы публиковать на пьедесталах и досках почета за подписью Горького!) Умнице Чехову до сих пор приписывают высказывание сильно поддатого Астрова: «В человеке все должно быть прекрасно», который предварял эти слова откровенным самопризнанием: «Надо сознаться – становлюсь пошляком. Видишь, я и пьян. Обыкновенно я напиваюсь так один раз в месяц».
Пушкину повезло еще меньше, чем Горькому с Чеховым. «Из него» пущено в обиход сразу несколько цитат, применяемых к случаю, – так что для стороннего наблюдателя, чуждого музам, Александр Сергеевич выглядит на редкость лживым и двуличным господином. С одной стороны, имеет место обличение некоего «самовластительного злодея» вкупе со вполне каннибальским пожеланием поскорее увидеть «смерть детей» означенного злодея. С другой стороны, наблюдается заклинание против «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». Интересно, что как раз последняя цитата исправно служила во все времена: в горбачевские годы ею стыдили горлопанов-демократов; прошло несколько лет – и те, кто раньше при посредстве Пушкина предостерегал, сами начали бунтовать. Напротив, те, кто бунтовал прежде, ныне предостерегают все в тех же выражениях. Соответственно, Александр Сергеевич последовательно побывал и партократом, и демократом... такой, знаете ли, межеумочной фигурой из блока «Коммунисты за демократию», наподобие раннего Руцкого.
Бедный Ап. Григорьев, нервный, интеллигентный, хоть и выплывший к нам из вечности верхом сразу на двух разудалых зазвеневших гитарах, весьма неосторожно обозвал Пушкина «нашим всем». И тем самым фактически узаконил окончательное превращение поэта в горсточку цитат на все случаи жизни. (Впрочем, постойте минутку, а точно ли Григорьев сказал про «наше все»? Может, например, Достоевский? Хотя нет: Федору Михайловичу, как известно, принадлежит совсем другая фраза – про сопливого ребенка... вернее, про замученную слезинку... Короче, что-то наподобие этого, гуманно-слезливое. Типа пожелания поскорее спасти красоту мирными средствами. Не прибегая к спецназу.)
Порочный круговорот цитат в природе продолжается. Чем дальше уходят классики, тем неумолимей отвердевают цитаты. Через какое-то время они окончательно обессмыслятся, станут частью ритуала и перестанут раздражать публику. Но нам-то сейчас что прикажете делать? Осип Мандельштам не зря ведь сравнивал цитату с цикадой – на том основании, что, дескать, «неумолкаемость ей свойственна». Сравнение поэта удивительно точное, емкое, глубокое.
Эти проклятые насекомые нам все уши прожужжали!!!
1993
