Сэджвик Ив Кософски
Пруст, или чулан как спектакль (Эпистемология чулана, Глава 5)
Ив Кософски Сэджвик
Эпистемология чулана.
Глава пятая
Перевод: Ольга Липовская и Завен Робертович Баблоян.
Глава 5. Пруст, или чулан как спектакль
"Vous devez vous y entendre mieux que moi, M. de Charlus, a faire marcher des petits marins. ... Tenez, voici un livre que j'ai recu, je pense qu'il vous interessera. ... Le titre est joli: Parmi les hommes".[1]
Proust, A la recherche
Вопросы, которые мы рассматривали вплоть до этого момента, были вопросами об изначальных структурирующих невозможностях в современном гомо / гетеросексуальном определении, не о том, как это некогерентное распределение можно прорационализировать или исправить, не о том, что оно значит или даже каким образом оно значимо, но о том, что и как вызвало его к жизни. A la recherche du temps perdu просто напрашивается на роль знаменательного для такого изыскания текста. Тогда как фигура Уайльда оказала наиболее формативное влияние на гомосексуальное определение и гомосексуальную идентичность англо-европейских гомосексуалов на рубеже веков (включая прустовские), A la recherche так и остается и посейчас самым важным центром жизненной энергии высокой литературной гей-культуры, так же как и многих проявлений современной высокой литературной культуры в целом. Эпопея предлагает то, что выглядит определяющей сценической постановкой ведущих некогерентностей современной геевской (а отсюда и негеевской) сексуальной спецификации и геевского (а отсюда и негеевского) гендера: то есть определяющей в установлении позиций и линий зрения, но не в смысле препятствования дальнейшему исполнению, а даже наоборот, -поскольку, видимо, чуланная драма A la recherche до сих пор на сцене, разыгрываемая непреходящими и меняющимися обращениями к ее скрывающимся и вновь открывающимся: ярости, волнению, сопротивлению, удовольствию, необходимости, проекции и исключению.
Два развернутых недавно про-геевских критических подхода к некогерентностям гомосексуальности у Пруста, противоположных по тону и методологии и во многом противоположных в своей интенции, похоже, находят одинаково необходимым совершить сходные жесты разъячеивания прустовской трактовки сексуальной спецификации, не признавая одну ее сторону и идентифицируясь с другой и ее лелея. Книга Дж. Риверса 1980-го года "Пруст и искусство любви", посвященная трактовке центральности гомосексуальной "темы" у Пруста и отличающаяся интересными научными находками и ужасным стилем, в основном пытается исправить Пруста в том, что касается геевской проблематики, в особенности его "негативных стереотипов" в этом отношении, в соответствии с последними эмпирическими исследованиями. Результат этих исследований, как его воспроизводит Риверс, заключается в доказательстве полнейшей нормальности гомосексуальной ориентации - то есть, в конечном итоге, отсутствия в ней эвристического интереса. Книга написана в монотонной манере, призванной отбить охоту к дальнейшему текстуальному производству:
"Является установленным фактом, что гомосексуальность - это извечная сторона сексуальности млекопитающих, не патологическое состояние и не биологическая перверсия. Она существовала всегда, как среди людей, так и среди животных".[2]
"Эти два вида любви {гомосексуальная и гетеросексуальная} могут включать в себя и часто действительно включают в себя сопоставимые чувства нежности, сопоставимые проблемы [взаимного] приспособления и сопоставимый потенциал взаимного уважения и обогащения". (4)
Риверс цитирует лабораторные эксперименты, демонстрирующие, что на самом деле гомосексуалы не более творческие люди, чем гетеросексуалы (181-82); он считает, обращаясь к теме взаимного признания геев, что "для всякого, кто задумается хоть на минуту, должно стать очевидным, ... что гомосексуально ориентированные люди не организуются и не коммуницируют друг с другом сколько-нибудь более систематически или сколько-нибудь более умело, чем другие классы людей" (172);[3] и поскольку он славит идеал андрогинии, он отделяет ее от гомосексуальности и со всей возможной твердостью осуждает любой резонанс или какой бы то ни было культурный катексис между гомосексуальной и гендерной идентификацией. В своем рвении откорректировать прустовские "негативные стереотипы" и взрастить компенсирующее, нормализующее позитивное (позитивистское) знание, Риверс выбирает одну часть книги, вступительную часть "Содома и Гоморры", "Введение к мужеженщинам Содома" - эту часть нередко называют "La Race maudite"[4] - и прустовскую трактовку барона де Шарлю, столь выпукло здесь выступающего, в качестве воплощающей прустовские "искажения, полуправды, старомодные идеи и постоянные прорывы ... интернализованной гомофобии" (205); тогда как последующая трактовка сексуально неопределенной Альбертины - это (видимо, поскольку она не касается в точности гомосексуальности) объект повторяющейся Риверсовой хвалы.
В своей недавней радикально антипозитивистской работе о Прусте и Мелани Кляйн, настолько же чуткой к прустианским тонам, насколько книга Риверса к ним глуха, Лео Берзани тем не менее разыгрывает тот же самый акт разведения последних книг A la recherche и производит в отношении их такую же двойную оценку. Берзани, так же, как Риверс, выбирает для хулы "Введение к мужеженщинам", "банальную тематизацию гомосексуальности ... тематизацию разом сентиментальную и редуктивную". В этой части в наибольшей степени Берзани возражает против самого факта отчетливой кристаллизации "вторичного, и, в некотором смысле, разве что анекдотического вопроса о 'сексуальном предпочтении'".[5] Подобно Риверсу, Берзани приходит к заключению, что от этой части A la recherche должно и можно "безоговорочно отмахнуться", опять же в свете последующих раздумий, связанных с Альбертиной - раздумий над тем, как желание способно сохранять свою исходную подвижность, свои антисимволические "поисковые [appetitive] метонимии" (414).
Берзани связывает свое прочтение Пруста с тем доводом, что ранние работы Мелани Кляйн сходным образом говорят о возможности не сопровождающейся тревогой мобильности желания у ребенка, "первичного удовольствия" (407), предшествующего и противостоящего детскому фантазматическому, фетишизирующему символическому насилию, направленному на расчленение и возмещение (репарацию) материнского тела. Берзани дает самую высокую оценку этой возможности "первичного удовольствия" как противоположной агрессии дефиниционного увечья [наносимого материнскому телу]. Итак, благодаря этому доводу в случае Берзани еще более, чем в случае Риверса, заметно то, что верно для обоих: что каждый из этих двух читателей Пруста будет спровоцирован развернуть драмы расчленения и последующей репарации текстуального тела самой A la recherche:[6] "мужеженщин Содома" как отравляющей груди, которую необходимо отсечь; метафорической Альбертины со щеками цвета герани как кормящей груди, которую, в свою очередь, необходимо упитать интерпретативной ценностью.
Кажется, что Риверс в своей почти героически неколебимой банализации вопроса сексуального выбора и Берзани в своем желании предусмотреть для Пруста "модус возбуждения, который ... должен усиливать специфичность {объектов} и тем самым укреплять их сопротивление насилию символического намерения" (420), возможно, мотивированы каждый различным образом произведенным сопротивлением интерпретации гомосексуальной идентичности. Риверс сопротивляется этой интерпретации на основаниях нормализующей миноритарной политики [защиты] прав гомосексуалов, Берзани - исходя из видения бесконечного "феноменального разнообразия мира" (419) и, потенциально, - желания, справедливости слишком дисперсной, чтобы ее достичь с помощью "сентиментальной и редуктивной тематизации" гомосексуальной идентичности. Я не вижу повода спорить с таким интерпретативным сопротивлением ни в случае Риверсового миноритизующего, ни в случае Берзаниевого универсализующего подхода к вопросу об определении гомосексуальности (или этого вопроса неприятия). Некоторая форма такого сопротивления интерпретации - это, возможно, единственно правильная реакция на исторический факт чрезвычайного угнетения, что на протяжении почти всего века оказывалось как раз путем гиперстимуляции однонаправленных капилляров интерпретации.[7] И в то же время этот жест, которым каждый из читателей категорически отвергает одну ось поляризации текста, захватывая и присваивая противоположную ей, - в этом двойном ударе отрицания и приближения, - это единственный знаменательно эффективный способ привести в движение всю обширную машинерию текста. Представьте себе мобиль Колдера[8] монументальных размеров, и чего стоит заставить его двигаться. Этот мощный ход, однако, уже перенимает свои перформативные очертания у происходившего на рубеже веков кризиса некогерентности гомосексуального определения.
Предположим, что мы согласны - и я буду среди многих таких читателей с восприятием главы о la race maudite у Пруста, в ее прямой тематизации гей-идентичности, как сентиментальной и редуктивной. Но предположим, что мы также следуем изысканиям Риверса, обнаружившего (как это сделал и Морис Бардеш), что именно возникшая в 1909-м у Пруста концепция начала "La Race maudite" - возникшая в ответ на громкий гомосексуальный скандал в Германии совершенно внезапно катализировала слияние в единый обширный литературный проект совершенно нового типа того, что ранее было просто собранием разнородных, плохо группирующихся фрагментов и идей. До 1908 года, как показывает Бардеш, у Пруста было два главных параллельных проекта, неудавшийся роман и работа о Сент-Беве:
