Александр Жигарев - Анна Герман

Александр Жигарев

Анна Герман

Анну Герман часто спрашивали: "Откуда вы так хорошо знаете русский язык? Вы говорите почти без акцента, а поете даже более "по-русски", чем иные из наших соотечественников".

Обычно она отшучивалась. Но иногда глаза ее становились мечтательно-грустными, и она отвечала более конкретно: "А как же может быть иначе? Я родилась в Советском Союзе, там прошло мое детство. Мой родной язык - русский".

Каким образом далекие предки Анны Герман, переселенцы из Голландии, в середине XVII очутились в России? Отправились ли они на восток в поисках счастья или были вынуждены оставить родные места по каким-либо другим причинам? Прапрадед Анны по отцовской линии, лет сорок проживший на хуторе, на юге Украины, отправился в предальний путь, в Среднюю Азию, где и поселился навсегда. Там, в маленьком городке Ургенче, познакомились, а спустя несколько месяцев поженились бухгалтер мукомольного завода Евгений Герман и учительница начальной школы Ирма Сименс.

Шел 1935 год. Кем станет их ребенок, как сложится его судьба, будет ли он здоров и счастлив? Об этом часто шептались по ночам готовящиеся стать родителями молодожены. Их первенец - девочка - не доставляла родителям особых хлопот. Анна росла спокойным ребенком, плакала редко, первое свое "ма" произнесла в восемь месяцев, а через три недели сделала самостоятельный шажок. Спустя год в семье появился и второй ребенок - Игорь, болезненный и капризный. "Ну что ты опять хнычешь? - корила малыша измученная мать. - Брал бы пример с сестренки! Она девочка, а видишь, какая умница - тихая, послушная".

Отца Аня почти не помнила: ей было два с половиной года, когда он исчез из ее жизни навсегда. Евгения Германа арестовали по ложному доносу в 1938 году. Все попытки доказать его невиновность в то время оказались безуспешными. В 1956 году справедливость восторжествовала: он был полностью реабилитирован и с него были сняты все обвинения.

Беда никогда не приходит одна. Тяжело заболел Игорь. Врачи беспомощно разводили руками... У одинокой детской могилки на городском кладбище в Ургенче стояли, прижавшись друг к другу, три скорбные фигурки - мать, бабушка и мало что понимающая в лавине обрушившихся на семью несчастий трехлетняя девочка.

Но детство остается детством. Оно ворвалось в тревожный, окрашенный печалью мир Анн языковым многоголосием ургенчской детворы, задорными песнями идущих на учения красноармейцев, за которыми бежали ее сверстники босоногие, восторженные мальчишки и девчонки. Ворвалось стремительно мчавшимся на коне по киноэкрану Чапаевым - в бурке и с саблей наголо. Под треск кинопроектора и ликование мальчишек он бесстрашно громил белых по всему фронту.

...Укутанная в бабушкин платок, Аня вместе с матерью едет в продуваемом всеми ветрами вагоне куда-то на Север в надежде хоть на несколько минут увидеть отца. Бесконечные пересадки и ожидания в пути. Глоток горячего чая на перроне. Обрывки разговоров с хлебосольными попутчиками, разделившими с ними домашнюю колбасу и пироги.

Бесконечные хождения по инстанциям. Отчаяние матери. И врезавшиеся в детское сознание слова: "Нет, нельзя", "Не положено", "Не значится". Дорога домой, безмятежный сон на руках окаменевшей от горя Ирмы, уставившейся в пустоту.

xxx

Война! Она совершенно изменила ритм жизни Ургенча. Обрушившиеся на всю страну испытания объединили и породнили людей, заставили их думать об одном, ждать известий с далеких полей сражений, делиться новостями, вместе радоваться и вместе горевать. Аня видела, как провожают на фронт мужчин, видела, как горько плачут женщины, пытаясь успеть еще хоть раз обнять близких...

С запада в город шли и шли поезда с эвакуированными - из Москвы, Ленинграда, Киева, Львова. Людей принимали как родных, теснились, селили в свои и так не слишком просторные квартиры и домики, делились с ними последним.

Дети - и местные и приезжие - быстро знакомились, хвастались друг перед другом не только увиденным за долгое время странствий по стране, но и сочиненными подвигами во время своих воображаемых сражений с фашистами. Восторженно смотрела Аня на ребят чуточку постарше себя, на тех, которым довелось строчить из пулемета по убегающим гитлеровцам, швырять гранаты в бронированные "тигры" и даже брать в плен немецких генералов! Правда, иногда хвастунам звонко кричали из "публики": "Ну, ты, ври, да знай меру!"

- А ты что, не веришь? - мрачнел рассказчик, собираясь как самый яркий аргумент в споре пустить в ход кулаки.

Аня истово верила каждому слову. Она просто не понимала, как можно говорить неправду, как можно обманывать даже "просто так", бескорыстно. Она завороженно слушала рассказы "героев", и ее лицо и глаза отражали то испуг, то гнев, то обиду, то сострадание.

Сколько лет пролетело со времени радостной и грозной, печальной и безмятежной поры детства! Сколько было выстрадано, пережито, сколько было встреч и разлук, надежд и разочарований! Анна Герман сумела навсегда остаться такой, какой была в ту пору, - удивительно доверчивой. Нет, пожалуй, "доверчивость" не совсем верное слово. Удивительно верящей людям. Верящей в слово, в искренность чувств и намерений, в человеческую чистоту и правдивость.

Помню, как на радио пришло письмо от слушателя из Ленинграда. Он писал о том, что, когда во время войны он был эвакуирован в Ургенч, в соседнем доме жила девочка, ее вроде бы звали Аней, а фамилия - Герман. Девочка иногда пела удивительно чистым и светлым голосом. "Может быть, - писал автор, - это была будущая замечательная певица". Я позвонил в Варшаву и прочел Анне письмо. Сказал, что собираюсь записать наш разговор на пленку. "Дорогой товарищ, - просила передать писавшему Анна, - вынуждена вас огорчить. Я в то время на людях совсем не пела. В основном я только слушала. Наверное, это была другая Анна, возможно, тоже Герман, и я очень рада, что ее пение так запомнилось вам. В моем сердце тоже сохранились песни тех лет".

xxx

Семилетний мальчуган в курточке с капюшоном стоял около булочной и плакал навзрыд. "Мамо, мамо", - всхлипывая, повторял он.

- Ты что? - спросила Аня. - Чего ревешь, как девчонка? Потерялся, что ли?

- Не розумьем, цо вы ту мувиче, - ответил мальчик. - Мама ще згубила, не розумьем по-русску*.

[* Не понимаю, что вы говорите. Мама потерялась. Я не понимаю по-русски (польск.).]

- Ты откуда? И говоришь ты как-то не по-нашему, - снова обратилась девочка к притихшему мальчугану.

- Зе Львова естешмы, поляцы мы, поляцы, мама ще згубила*.

[* Мы из Львова, поляки, мама потерялась (польск.).]

- Хватит реветь, сейчас найдется твоя мама.

- Янек, Янек! - прозвенел вдруг женский голос, и молодая женщина в длинном черном пальто подбежала к детям. - Тутай, тутай я естем*"!

[* Здесь, здесь я! (польск.).]

- Ну, видишь, вот и нашлась твоя мама, - ласково сказала Аня, - а ты разревелся, как девчонка. До свидания, я пошла.

- Зачекай, цуречка*, - остановила Аню женщина. - Понимаешь, мы с Польски, учекнежи, беженцы, у нас нет никого в этом городе. Мы несколько дней не спали. Может, у вас найдется кровать? Хоть одна, для меня с Янеком, только на несколько часов.

[* Подожди, доченька (польск.).]

Полякам отдали крохотную комнатушку в их доме: там едва помещались кровать и маленький стол. Впрочем, в доме были еще две небольшие комнаты: в одной на сундуке спала бабушка, в другой - Аня с мамой. Длинными долгими вечерами пани Ядвига рассказывала о мытарствах на дорогах войны с маленьким сыном, о варварских бомбардировках гитлеровской авиации их родной Варшавы, о массовых расстрелах ни в чем не повинных мирных жителей. О том, как им чудом удалось уцелеть и вместе с такими же обездоленными пробраться в советский Львов. Там пани Ядвига нашла работу в библиотеке и уже начала было привыкать к прерванной фашистским вторжением мирной жизни, как вдруг в июньское утро 41-го гитлеровские стервятники появились в небе над Львовом. И снова начались скитания, все дальше на восток, дальше от разрывов бомб и нескончаемой артиллерийской канонады.

Исповедь пани Ядвиги резко отличалась от восторженных рассказов Аниных сверстников. И не только потому, что о войне говорили люди разных возрастов. Девочка очень жалела измученную женщину, жалела ее сынишку, который был чуть меньше Ани. Ему за его коротенькое существование на земле приходилось так много прятаться от бомб и артобстрелов, искать маму, бежать неизвестно куда в поисках хлеба и мирного пристанища.

Выяснилось, что в городе есть еще поляки. К пани Ядвиге "на каве" (на чашечку кофе) стали приходить двое мужчин, одетых в светло-зеленую военную форму, заметно отличавшуюся от экипировки советских солдат и офицеров.

- Это наши жолнежи*, - с грустной иронией объясняла пани Ядвига. - Вот довоевались, теперь в Африку хотят ехать - защищать Польшу.

[* Солдаты (польск.). ]

Аня вслушивалась в речь поляков, пытаясь разобрать слова, вникнуть в суть споров. Высокий, всегда тщательно выбритый офицер по имени Герман иногда вдруг терял хладнокровие, начинал яростно размахивать руками, в чем-то убеждая собеседников. Когда спор заходил слишком далеко и по интонациям можно было догадаться, что он, того и гляди, обернется крупной ссорой, пани Ядвига с улыбкой и в то же время властно останавливала поляков: "Досычь* - сейчас будет кофе".