Война, больше чем что другое, расшатала те устои, на которых покоились старке семейные отношения.
Мужья, братья — «добытчики», «кормильцы» — уходили за тысячи верст, жили там какой-то своей, особой жизнью, гибли миллионами. Женщина вынуждена была уже сама заботиться о себе, о детях. За время войны она выросла, стала самостоятельнее, сознательнее. Это уже не прежняя «мужняя жена», «отцова дочь».
Изменение женской психики, большая независимость и самостоятельность женщины не могли не отразиться на отношениях между мужем и женой там, где сохранилась еще старая семья.
Сотни тысяч семей осиротели; погоревали жены, поубивались, но жизнь берет свое. Постепенно начались завязываться новые брачные отношения, но зачастую уже на совершенно иных основаниях. Постоянные эвакуации, неустойчивость всех социальных условий, характерная для переходных эпох, стоянки армий — все это способствовало брачным связям, заключаемым не на основе хозяйственных соображений, а на основе взаимных симпатий. Связи эти носили и носят в большинстве случаев заведомо для обеих сторон временный характер. Соображения «пристроиться», взять хозяйку в дом перестают играть какую-либо роль, и это делает брачные связи гораздо более нормальными, искренними.
Однако в современных браках существует своя страшно темная сторона. Война довела страну до крайнего предела нищеты и разорения. А нищета, как правило, — могила всех человеческих отношений. И мы видим, как из-за хлеба, из-за разрешения протащить сквозь заградительный отряд мешок муки женщина идет на все — отдает самое себя. Негодяев, готовых воспользоваться беззащитностью женщины, еще достаточное количество, и беременеют женщины от людей, которых в лицо не видели раньше. Нельзя замалчивать этого. Нищета заставляет продаваться, продаваться не проститутку, которая делает из этого промысел, а мать семейства — часто ради детей, ради старухи матери. Жертва Сони Mapмеладовой[1] стала бытовым явлением, только рассматривается ее жертва как простой эпизод поездки за хлебом.
И явления связи первого порядка (временной, по взаимной симпатии), и связи второго порядка (связь из-за куска хлеба) одинаково делают мать единственным лицом, на которое ложится вся тяжесть вскармливания и воспитания ребенка. Раньше полагался муж, который заботился во время беременности, было с кем разделить заботу о детях. Теперь все ложится на одну мать.
Как помочь матери, гнущейся под тяжестью деторождения, вскармливания и воспитания? Ответ ясен — надо, чтобы государство взяло на себя не только охрану материнства и младенчества, не только бы заботилось о женщине во время беременности, во время и после родов, но необходимо, чтобы государство создало десятки тысяч яслей, детских садов, детских колоний, детских общежитий, где бы дети получали уход, пищу, где бы они жили, развивались, учились в условиях, в десять раз лучших, чем какие могла бы для них создать своими единоличными усилиями самая заботливая мать.
Это облегчило бы женщине до чрезвычайности ее положение, поставило бы ее на деле в равные условия с мужчиной.
Советская власть употребляет вес усилия для того, чтобы снять с женщины тяжкую заботу о детях.
Советская власть устраивает дома матери и ребенка, ясли, детские сады, колонии. Но надо смотреть правде в глаза и признать, что это капля в море. Теперь, когда кончается гражданская война, когда внимание все более и более обращается на бескровный внутренний фронт, вероятно, в области общественного воспитания детей удастся сделать гораздо больше. Но это в будущем.
Пока что условия рождения и воспитания детей в своей массе еще тяжелее, чем прежде. И, понятно, у очень многих женщин является желание не иметь детей. Во многих сильно говорит материнский инстинкт. Женщина рада бы отдаться радостям материнства, но она знает, что ей не поднять ребенка, что, рождая его, она обрекает его на голод, холод, беспризорность: «Сама еле перебиваюсь».
Всякий раз, когда я думаю, как тяжело отражаются ненормальные общественные условия на женщине, передо мной встает воспоминание детства. Жили мы около Углича на фабрике. Была там кухарка Пелагея Толстая. Жизнерадостная, она поражала своим добродушием. С ней жила ее племянница, сиротка Лизутка, моя подружка, которую она кормила, обувала, одевала. К нам, детям, она относилась очень ласково и зимой, помню, с неменьшим увлечением, чем мы, каталась с горы, забывая, что у нее там на плите жарятся «котлеты».
И вот через несколько лет при мне, подростке, рассказали, что у Пелагеи был незаконный ребенок, что она бросила его в отхожее место и пошла на каторгу. Тогда как-то я не осознала этого факта, но запомнила его на всю жизнь. И когда потом, девушкой уже, я осознала со всей яркостью свою ненависть к помещичье-буржуазному строю, когда безобразные факты, порождавшиеся этим строем, вереницей, цепляясь друг за друга, проходили мысленно перед моими глазами, встал уже во всем своем ужасающем трагизме и факт детоубийства, совершенный Пелагеей. Поистине ужасны социальные условия, заставляющие добродушнейшее существо идти на убийство. Отдача детей в воспитательный дом, хозяйке «фабрики ангелов», хотя и не наказывалась каторгой, но являлась по существу замаскированным детоубийством.
Детоубийство, конечно, — самый первобытный, самый варварский способ избавиться от ребенка.
Выкидыш (аборт), уже более искусственный — позднейший способ, имеющий ту же цель.
Мать, устраивающую себе выкидыш, не называют детоубийцей. «Общество» склонно входить в положение матери и оправдывает ее стесненным материальным положением. Может быть, потому, что до последнего времени к абортам прибегали главным образом лишь женщины из состоятельных кругов.
Аборт по закону был наказуем. И именно потому, что его надо было скрывать, он обходился недешево. Доктора и акушерки спекулировали на абортах. Дешевый аборт, к которому прибегали швеи, прислуга и прочие, производился обычно совершенно неосведомленными людьми и был связан с большим риском для женщины.
Положить конец спекуляции в этой области может лишь отмена наказуемости аборта, вызываемого общими неблагоприятными социальными условиями.
Борьба с абортами должна вестись не преследованием матерей, идущих на аборт часто с опасностью для собственной жизни; [борьба] должна быть направлена на устранение тех социальных причин, которые ставят мать в такое положение, что либо аборт, либо в воду. Пока же эти общие причины не устранены, женщины будут делать себе аборты, каким свирепым карам они ни рисковали бы подвергнуться.
Нельзя считать преступным уничтожение плода, еще не ставшего живым существом, составляющего еще часть организма матери.
Конечно, ненаказуемость аборта не может уничтожить у матери того тяжелого чувства, которое вызывает у нее аборт. Весь ее организм уже перешел, так сказать, на рельсы деторождения, в организме началось уже приспособление к питанию находящегося в ней плода, и перерыв этого процесса обычно субъективно ощущается матерью как преступление над собой и ребенком. Стоит посмотреть часто на возбужденный, полный тоски взгляд женщины, прибегнувшей к аборту, чтобы понять, какой ценой покупается матерью таким способом свобода.
Опыт и доктора говорят, что выкидыш тем легче переносится, чем в более ранний период беременности он сделан.
И логически натыкаешься на мысль: самое лучшее для женщины, не желающей иметь детей, было бы предупредить как-нибудь совсем появление зародыша.
Средства предупреждения есть, и в некоторых странах, как например во Франции, они широко применяются всеми слоями населения. Доктора говорят, что нет ни одного абсолютно верного средства предупреждения. Но, как правило, они действуют. Говорят также, что большинство средств предупреждения очень вредно отзывается на здоровье матери. Дело докторов обсудить, какое средство наименее вредно для здоровья. Но несомненно, что для женщин и с точки зрения здоровья и с точки зрения душевного спокойствия выгоднее предупредить появление плода, чем вытравливать его.
У нас раньше запрещено было говорить в печати о средствах предупреждения. Буржуазная печать всюду замалчивает этот вопрос: «Это делают, но об этом не говорят».
Говорить об этом — значит говорить о несостоятельности капиталистического общества, говорить о целой обширной категории женщин, которая вынуждена ограничивать деторождение, о необеспеченности, социальном неравенстве и пр.
Чтобы отвлечь внимание от этих неприятных вещей, буржуазия поднимает крик, что, «освободив женщину от последствий ее падения, мы открываем настежь дверь всякому разврату». Буржуа судит по себе: он считает, что все склонны к разврату, что это само собой разумеется и что от разврата может удержать только страх перед последствиями. Только этот страх может хотя сколько-нибудь обуздать женщину — иначе ведь нельзя будет иметь уверенность даже в собственных женах. К счастью, рабочие массы не таковы, какими их себе представляют буржуа, и обычно только горькая необходимость заставляет работницу отказываться от материнства.
