Савва Ямщиков
Служу по России
В книге использованы фотографии из архива Марфы Ямщиковой
© Ямщиков С. В., 2014
© ООО «Издательство Алгоритм», 2014
Работая всю жизнь художником-реставратором и одновременно занимаясь популяризацией этого редкого, сложного, интересного труда, я никогда раньше не тяготел к мемуарному жанру. В книгах, статьях, телепередачах рассказывал о свежих, только что состоявшихся открытиях, выставках, научных дискуссиях. Но, видно, всему своё время. Годы, а главное болезнь, на несколько лет прервавшая моё общение с миром, заставили сосредоточиться на прошедшем и по-новому вспомнить тех, с кем благодаря профессии художника-реставратора довелось работать, дружить, иногда – конфликтовать. Люди это были замечательные, уникальные. Правда, кому-то они сегодня покажутся странными чудаками, но я-то рассчитываю, что меня будут читать люди, заинтересованные тем делом, которому посвятили себя герои этой книги. Для них главным в жизни стало сохранение памятников, традиций народа, а значит – сбережение его памяти.
Пожалуй, нет такого места, связанного с развитием древнерусской архитектуры, иконописи, литературы, где бы я ни побывал. Причем побывал не наскоком. Многие месяцы и годы прошли в работе с иконами, русскими портретами XVII – XIX веков в музейных собраниях Вологды, Петрозаводска, Костромы, Ярославля, Ростова, Переславля Залесского, Смоленска… Трудясь реставратором, я обычно только треть года проводил в Москве, всё остальное время – экспедиции, походный быт, ночёвки в палатках, домах-вагончиках, а случалось, и в крестьянских избах. Теперь уже знаю точно, что лучшее время жизни прошло в деревне Ерснёво, в доме плотника Бориса Федоровича Елупова, любовно и как-то очень просто сохранявшего рукотворные жемчужины Кижей.
Там, в тихих деревнях и древних городах провинциальной России, я открывал для себя, какой он – подлинный патриотизм, и начинал постигать мудрую философию народной жизни.
Я, выросший в бараке на Павелецкой набережной, лишённый наставничества погибшего в войну отца, опекаемый бабушкой, ибо мама с утра до вечера трудилась, чтобы не умерли мы с братом с голоду, сам занимался своим образованием и устройством в жизни. Мне бесконечно повезло на встречи с уникальными людьми, начиная с университетских профессоров и кончая выдающимися спортсменами, сотрудниками провинциальных музеев, одарённейшими реставраторами, плотниками, сохранявшими сокровища Кижей, блестящими русскими офицерами, кинооператорами, писателями и просто одарёнными натурами.
В политической науке я не сильно подкован, с диаматом и истматом в университете не «дружил», хотя основные марксистские труды изучил. На веру принять их постулаты не мог, ибо я из старообрядцев и незаконно раскулаченных. Большинство родичей сгинуло вдали от родимых мест. Дед по матери сидел и умер в селе Шушенском. До сих пор храню его письма с обратным адресом, который ранее помечал на своих конвертах вождь революции. Всё, чем мне довелось заниматься в жизни – реставрация, искусствоведение, телевидение и пресса, – было не благодаря, а вопреки. Известную балерину спросили: как-то стимулировала ли её творчество закулисная борьба? Недолго думая, она ответила, что иногда травля заставляла мобилизоваться, но лучше бы грязных склок не было. А мне всё время приходилось собачиться с министерскими чиновниками и дураками, приставленными к нашему делу. Каждое открытие, выставка, каталог, альбом, книга давались с кровью. Некоторые полупрезрительно называли меня везунчиком. Если и везло мне в работе, то исключительно по воле Божией. Наряду с тупоголовыми начальниками, довелось мне в те времена встретить редкостных людей. Прежде всего университетские учителя помогли мальчишке из бараков найти своё место в науке, а значит, и в жизни. В. М. Василенко, В. И. Лазарев, В. В. Павлов, Е. А. Некрасова, В. В. Филатов не только открыли передо мной мир прекрасного, но и научили родное Отечество любить. А Николай Петрович Сычёв, отправленный на 20 лет в ГУЛАГ с поста директора Русского музея, ещё до революции входивший в золотую плеяду русских учёных, целых семь лет занимался со мною в маленькой квартирке на Чистых Прудах. Во Пскове его первый ученик Л. А. Творогов, прошедший с наставником каторжный путь, многие годы являл мне пример мужества и преданности любимому делу. Родившийся инвалидом, обречённый на неподвижность, он до 83 лет оставался героем, которому любой кадет из «Сибирского цирюльника» в ноги поклониться должен. Он создал во Пскове первую в мире библиотеку из библиотек: от рукописей XII века из Мирожского монастыря до книжных собраний Ганнибалов, Яхонтовых, Назимовых, Блоков и других псковских семей. Американские и английские слависты восторгались его немногочисленными статьями, а в местном музее, да и в Пушкинском Доме зачастую посмеивались над странным калекой, играющим на костылях в волейбол и кормящим из скудной получки десятки собак и стаи голубей. Во Пскове же встретил я Л. Н. Гумилёва, приехавшего к здешним кузнецам заказывать крест на могилу матери. Встретил, подружился и до последних дней талантливейшего ученого и замечательного человека окормлялся от щедрот его. А сколько мне богатств подарили годы общения с К. Я. Голейзовским – прекрасным художником, учеником М. А. Врубеля и В. А. Серова, основоположником современного балета, как его именуют мировые словари хореографии. В той эпохе было немало людей высокой культуры и истинной интеллигентности.
Реставрацией икон я занимался целых двадцать лет. Это были самые счастливые годы. Будучи человеком глубоко верующим, я никогда не перестану славить подвиги таких подвижников музейного и реставрационного дела, как семья Федышиных в Вологде, Л. А. Творогова и Ю. П. Спегальского во Пскове, П. Д. Барановского, Н. П. Сычёва, Н. Н. Померанцева, жизни не щадивших во имя спасения духовного наследия Отечества.
Когда говорят, что музеи отнимали у церквей иконы, мне больно: я-то знаю, что такое труд музейщика. За нищенскую зарплату в течение семи десятилетий именно музейщики сохраняли наше духовное наследие, и очень многие при этом рисковали не только своей свободой, но и жизнью в буквальном смысле слова. Вспомним Барановского, который за свои убеждения реставратора пошёл в тюрьму. Но не надо забывать, что и духовенство тоже страдало – и в тюрьмах, и в лагерях. И больно, когда пытаются противопоставлять сегодня труд одних и веру других.
Я родился в Москве, но, наверное, давно бы сошёл с круга, если бы не проводил большую часть времени во Пскове, Петрозаводске, Кижах. Что такое Москва? Это конгломерат. Была бы она заштатным тихим городом, если бы не деловые ярославцы да костромичи, которые ещё в позапрошлом веке приспособили её для себя. Провинция – это чистота духовной жизни, которая всегда питала меня.
Трагичность нашей демократической ситуации в том, что каждый лишь думает, как бы побольше урвать, – и в столицах это захватило всех, а провинция сопротивляется этому, российская глубинка осознала, что без заботы о культуре мы просто погибнем. Да, я всегда с особым удовольствием еду и в Вологду, и в Новгород, и в Кострому, и, конечно, в Ярославль. Это спасительные оазисы после Москвы. В Москве царят мразь и запустение. Да и в Петербурге то же самое. К счастью, это не коснулось пока провинции. Москва и Петербург усиленно разлагают культуру. Провинция ей – мать, а столица – мачеха.
Затворничество последних лет открыло мои глаза на друзей истинных и случайных, относившихся ко мне потребительски, а иногда под личиной приятельства таивших зависть и даже злобу. Бог им судья, но уже сейчас видно, во что превращаются нередко одаренные от природы люди, лавируя между правдой и ложью, попирая принципы порядочности и честности и забывая время от времени перечитывать провидческие страницы гоголевского «Портрета».
Истинных друзей осталось немного, но мал золотник, да дорог. Постоянно я ощущал заботу и внимание со стороны коллег по работе в Институте реставрации, да и служащих в других реставрационных учреждениях; ни на минуту не оставлял меня без внимания Валентин Лазуткин, один из тех, на ком держалось и держится отечественное телевидение. Трогательность и деликатность уроженца тёплой, благодатной Рязанщины помогала мне преодолевать тяжелые периоды полного отчаяния. Поддерживал меня своим сибирским духом и пониманием ситуации замечательный русский писатель Валентин Распутин, а его публицистические выступления и наши беседы о судьбах родной земли надолго отвлекали меня от повседневного уныния. Присылая книги с тёплыми автографами и советами, как надо лечиться травами, Виктор Петрович Астафьев не давал мне расслабляться и потерять веру в силу мужской дружбы. Очень переживал я, когда любимый писатель, пойдя на поводу своего не всегда уравновешенного характера и запальчивости, дал повод «демократической черни» записать его к себе в единомышленники, перессорить с товарищами по перу и даже проглотить наживку с ворованными премиальными от березовского «Триумфа». Знаю, как тяжело и больно стало его раскаяние, о котором он говорил своему постоянному собеседнику и младшему товарищу Валентину Курбатову. Описывал, как снится ему часто В. Г. Распутин и всё, что связано с прошлым писательским братством.
