Хорхе Марио Бергольо, Авраам Скорка
О небесном и о земном
© 2010, Cardenal Jorge Mario Bergoglio
© 2010, Rabino Abraham Skorka
© 2010, Random House Mondadori, S. A.
© «Текст», издание на русском языке, 2015
* * *
Авраам Скорка
Диалог как опыт
«И сказал им Бог»[1].
Вот самое первое свидетельство о диалоге, которое мы встречаем в Библии. Человек – единственное существо, к которому Творец обращается таким образом. Из книги Бытия также следует, что человеку свойственна особая способность устанавливать связь с природой, с ближним, с самим собой и с Богом.
Разумеется, эти связи, которые устанавливает человек, не статичны и не обособлены одна от другой. Связь с природой рождается из наблюдения за миром и глубокого усвоения этих наблюдений; связь с ближним – из пережитых событий и страстей; а связь с Богом – из глубочайших недр души, подпитываясь всеми прочими связями и формируясь в диалоге человека с самим собой.
Подлинный диалог требует, чтобы ты старался узнать и понять собеседника, подлинный диалог – суть жизни для мыслящего человека; эту мысль сформулировал на свой манер писатель Эрнесто Сабато в предисловии к «Индивиду и Вселенной»: «Отправляешься ли ты в дальние страны или силишься познать людей, исследуешь ли ты природу или ищешь Бога… все равно в конце концов тебя осенит догадка, что фантомом, за которым ты гнался, был ты сам».
В диалоге с ближним слова – всего лишь средство коммуникации, причем их смысл весьма часто неодинаков даже для жителей одной страны, говорящих на одном языке. Есть индивидуальная окраска, которую каждый из нас придает многим словам из нашего богатейшего лексикона. Потому-то диалог требует, чтобы собеседники открыли для себя друг друга.
«Светильник Господень – дух человека, испытывающий все глубины сердца»[2]. Вести диалог в глубочайшем смысле этого слова – значит подносить свою душу, как светильник, к душе другого, чтобы озарить и рассмотреть ее содержимое.
Когда диалог поднимается на столь высокий уровень, тебе открывается, какие черты роднят тебя с Другим. Одни и те же проблемы предъявляют вам одни и те же требования, но имеют множество разных решений. Твоя душа отражается в чужой. И тогда дыхание Бога, живущее в вас обоих, осознает, что пора объединиться, наладить связь, которая никогда уже не ослабнет, ибо сказано: «И нитка, втрое скрученная, нескоро порвется»[3].
В истории моего общения с кардиналом Бергольо было множество моментов, благодаря которым мы сблизились, узнали друг друга. Из этих моментов сложилась долгая история наших встреч в самых разных обстоятельствах и по самым разным надобностям.
Однажды мы договорились просто сесть и поговорить. Назначили место и время. Темой стала жизнь во всей ее многогранности: аргентинское общество и мировые проблемы, проявления благородства и подлости вокруг нас. Мы вели этот диалог, удалившись от всех, в полном уединении, если не считать Того, чье имя мы не упоминали вслух на каждом шагу (да и требовалось ли это?), но чье постоянное присутствие рядом ощущали всегда.
Каждая из наших встреч была посвящена какой-то конкретной теме. Однажды, когда мы встретились в нашем общинном доме, я стал показывать кардиналу Бергольо документы в рамках, украшающие стены моего кабинета. Я подвел его к страницам, написанным рукой раввина Авраама-Иошуа Хешеля[4], знаменитого мыслителя. Однако мой друг остановился перед своей собственной поздравительной речью, которую несколькими годами ранее произнес в синагоге, по случаю еврейского Нового года. Она висела рядом с рукописью Хешеля. Я взялся наводить порядок в своем вечно неприбранном кабинете, но наблюдал за другом: он застыл перед листками, подписанными и датированными его собственной рукой.
Я был заинтригован. Интересно, какие мысли промелькнули в его голове в этот миг? Что особенного в том, что я повесил его речь на стену? Мне просто хотелось сохранить и показать другим документ, который я считаю ценным свидетельством межрелигиозного диалога в нашем обществе. Но я не стал ни о чем расспрашивать. Иногда в молчании уже брезжит ответ.
Спустя некоторое время мы увиделись уже в его кабинете, в архиепископской канцелярии. Беседа зашла о религиозном чувстве в испаноязычной латиноамериканской поэзии. Он сказал: «На эту тему я дам вам почитать двухтомную антологию. Минутку, сейчас схожу в библиотеку и найду». Я остался наедине с его тесным кабинетом. Начал рассматривать фотографии, выставленные в шкафу. Подумал: наверно, это люди, которых он очень любит, те, кто сыграл огромную роль в его жизни. И вдруг заметил вставленный в рамку снимок, который сам ему подарил: нас двоих сфотографировали на одном мероприятии.
Когда мой друг вернулся, я ничего не сказал ему об этом снимке. Я и так нашел ответ на свой давешний вопрос.
Именно в тот день мы и решили объединить наши беседы в книгу, которую вы теперь держите в руках.
В годы своего становления всякий раввин заключает особый завет с Богом (раввин – учитель Закона и обязан быть образцом его соблюдения в большей степени, чем любой другой еврей), но, когда его служение начинается, завет между Богом и раввином становится невозможен без участия других людей. Совсем как пророки, после моментов духовной экзальтации в уединении раввин должен возвращаться к людям и наставлять их, опираясь на обретенный духовный опыт. Ибо духовные высоты, которых ты достигаешь в одиночку, приобретают смысл, как учит Библия, только когда ты поделишься ими с множеством людей.
Хотя раввины пользуются преимущественно устным словом, их всегда влечет непростая задача отшлифовать формулировки и облечь их в форму письменного текста. Устные поучения со временем могут стать невнятными или исказиться. А мысли, записанные на бумаге, остаются неизменными, они служат документом и доступны широкой аудитории.
Кардинал Бергольо смотрит на это точно так же, как и я. Наша постоянная забота, главная тема наших бесед – человек и его проблемы. Как правило, у нас обоих спонтанная устная речь предшествует упорядоченной письменной речи. Поэтому перенести в книгу диалоги, которые мы вели с глазу на глаз, значило поделиться ими с ближним, кто бы он ни был. Превратить диалог в разговор с множеством людей, раскрыть душу, смириться со всеми рисками, заключенными в этом… Но мы оба горячо верим, что это единственный путь к познанию природы человека, единственный путь, способный приблизить нас к Богу.
Хорхе Бергольо
Фронтон как зеркало
В одной из своих статей рабби Авраам Скорка упомянул о фронтоне Кафедрального собора в Буэнос-Айресе, где изображена встреча Иосифа с его братьями. Десятилетия раздоров стоят за их объятиями. Взглянув на скульптуры, мы словно слышим рыдания и щемящий вопрос: «Жив ли еще отец мой?»
Эта сцена неслучайно была изображена на фронтоне собора во времена, когда Аргентина объединялась: она символизировала тягу аргентинцев к сближению после разлада. Композиция свидетельствует, что аргентинскому обществу старались привить, так сказать, «культуру встречи». Я неоднократно говорил о том, как трудно нам, аргентинцам, развить в себе эту «культуру встречи»: похоже, мы падки на искушения раздробленности и раздоров, глубоко укоренившиеся в нашей истории. Порой мы видим себя скорее строителями стен, чем строителями мостов. Не обнимаемся, не рыдаем, не расспрашиваем о судьбе отца, о нашем наследии и корнях нашей Отчизны. Нам недостает диалога.
Может быть, мы, аргентинцы, просто не хотим вступать в диалог? Не думаю. На мой взгляд, мы скорее становимся жертвами жизненных установок, не дающих нам вступить в диалог: заносчивости, неумения слушать, закосневшего языка, попыток заранее дискредитировать собеседника и так далее – помехам несть числа.
Диалог рождается из уважительного отношения к другому человеку, из уверенности в том, что собеседник может сказать нечто стоящее; диалог предполагает, что ты должен найти в своем сердце место для чужой точки зрения, для чужих мнений и предложений. Диалог предполагает радушие, а не обвинительный приговор, который выносится загодя. Чтобы вести диалог, нужно уметь поднять забрало, распахнуть двери своего дома, держаться с человечной теплотой.
В повседневной жизни диалог натыкается на множество препон: дезинформацию, сплетни, предрассудки, клевету, наговоры. Все это подпитывает, так сказать, «культуру бульварной прессы», которая убивает открытость. И никакого диалога, никакой встречи не получается.
Но фронтон Кафедрального собора все еще остается на своем месте, он – словно приглашение.
Мы с раввином Скоркой сумели завязать диалог, и нам обоим это пошло на пользу. Даже не знаю, как начался наш диалог, но, насколько я помню, в нем обошлось без стен и недомолвок. Делу способствовала неподдельная простота Скорки: у нас сложились такие непринужденные отношения, что после проигрыша «Ривера» я его подкалывал: «Ну, что у вас сегодня на ужин – куриное рагу?»[5]
