Петр Вайль - Иосиф Бродский: труды и дни

Со смертью Иосифа Бродского возникло ощущение пустоты, зияния — словно в одной строке сошлись подряд гласные звуки, превращая строку в крик или вой. В политических, социальных, художественных потрясениях нашего времени он был опорой, неким парижским метром. Мы знали, что есть Бродский, и Бродский пишет стихи. Все, казалось, — более или менее — в порядке с русской культурой, пока он в ней. Разумеется, он в ней остался и останется. Дело не в нем, а в нас. Мы — остались без него.

Как-то — давно — Бродский написал: “Отсутствие мое большой дыры в пейзаже/ не сделало; пустяк: дыра, — но небольшая”. Это “Пятая годовщина” — 77-й год. Уже тогда утверждение было неверно — тем более сейчас. То есть неверно ни в ту, ни в другую сторону. Либо дыра огромна — не залатать ничем и никогда, либо ее нет вообще — потому что из отечественной словесности Бродский не уходил: его хватало на две литературы.

Сам он всегда протестовал против, как он говорил, “назначения” одного поэта в одну эпоху, называя Баратынского, Вяземского, Катенина в пушкинскую пору, указывая на многолюдный Серебряный век. Но именно в его, в наше время возникла ситуация небывалая: Бродский ушел в отрыв. Оттого и есть чувство внезапного слома, остановки поэтического времени. Когда умер Пастернак, писала Ахматова, скончалась Ахматова — остался Бродский, на тридцать лет подряд. Как всякое выдающееся явление, он рассмотрен со всех мыслимых сторон, и у него найдено множество недостатков, — но любой разговор о нашей современной словесности начинается и заканчивается его именем; притяжением или отталкиванием — но всегда к нему.

Сам он не стерпел бы такого разговора при жизни, такого тона. Чрезмерное самоуважение почиталось смертным грехом гордыни. Не могу представить себе, чтобы он произнес “моя поэзия” или того пуще — “мое творчество”. Всегда только — “стишки”. Так выражались его любимые римляне — versiculi. Снижением своего образа Бродский как бы уравнивал высоту, на которую взмывали его стихи.

Таков он был неизменно: ироничен, нацелен на “нисходящую метафору”, как он выражался. Таким запомнится, и чем заполнить еще и эту пустоту? Чтобы осознать Бродского как классика — а им он стал давно — тем, кому судьба послала близость с ним, надо отрешиться от Иосифа. Иначе останется лишь горестное бормотание о потере человека, который значил для тебя так много, которого ты искренне и преданно любил — даже если бы он не писал гениальных стихов. Я не встречал в жизни человека такой щедрости, тонкости, заботливой внимательности. Не говоря о том, что беседа с Бродским — даже простая болтовня, хоть бы и о футболе, обмен каламбурами или анекдотами — всегда была наслаждением. Совместный поход в китайский ресторан в Нью-Йорке или на базар в Лукке превращался в праздник. И нельзя не помнить о том, что Мария стала вдовой. Страшное слово. И еще более страшное — сирота, это об Анне, Нюше, которая за первые два с половиной года своей жизни успела доставить столько счастья отцу.

Пустота заполняется домыслами и умственными упражнениями с оттенком мистики. Вспоминаются сбывшиеся пророчества, отмечаются, по слову Пушкина, “странные сближения”. 28 января скончались Петр Великий и Достоевский, на день позже — 29 января — как раз Пушкин. Стихотворение Бродского “На смерть Т.С. Элиота” начинается строчками “Он умер в январе, в начале года. Под фонарем стоял мороз у входа”. Еще раньше стихи “На смерть Роберта Фроста” датированы 30 января: “Значит, и ты уснул./ Должно быть, летя к ручью,/ ветер здесь промелькнул,/ задув и твою свечу”. Кто-то сказал, что случайностей не бывает только в плохой художественной литературе. Литература продолжается. Отпевание Иосифа Бродского происходило в нью-йоркской церкви Благодати 1 февраля. Читали стихи. Готовился Михаил Барышников, но он, выступавший на прославленных сценах перед многотысячными аудиториями, оказался слишком взволнован и попросил выйти к кафедре другого близкого друга поэта — Льва Лосева. Тот выбрал “Сретенье”. Ни Барышников, ни Лосев, люди не церковные, не знали, что 1 февраля — канун Сретения.

Через день я пришел к церкви Благодати — она в трех кварталах от дома, где Бродский прожил последние два года, — просто взглянуть еще раз, на память. Здание храма было обставлено нарядными полосатыми столбами, на манер тех, к которым привязывают гондолы. В церкви шел благотворительный аукцион, проходивший под знаком Венецианского карнавала. “Странные сближения” продолжались, литература длится, жизнь рифмуется. Окончательное погребение Иосифа Бродского состоялось в Венеции.

Полтора года местом временного пристанища было кладбище при церкви Святой Троицы в Манхэттене. Там красиво. Все — из светло-серого камня готических очертаний. С крутого берега Гудзона виден через реку соседний штат Нью-Джерси, мост Джорджа Вашингтона, возле которого Пресвитерианская больница. В ней Бродский отходил после всех своих инфарктов. Кроме последнего. Саркофаг в стенной нише был закрыт плитой, на которой в первые дни еще не было надписи, и место опознавалось по придавленным плитой красным розам, как бы для рифмы законсервированным от мороза.

Из Нью-Йорка тело поэта отправилось в Венецию на самое красивое в мире кладбище Сан-Микеле, где уже легло в землю. Изгнанник, кочевник, путешественник, Бродский закончил свой путь в городе, который любил больше всех других на свете и о котором так много написал. Одно из венецианских стихотворений Бродского начинается строкой: “Однажды я тоже зимою приплыл сюда...”. Сбылось еще одно пророчество поэта. И поэтически, словно рондо, завершилось его странствие по миру. Первые стихи о Венеции написаны в декабре 73-го, последние — в октябре 95-го.

Если в его жизни последним — уже посмертным — путешествием в Венецию описан гармоничный рифмованный круг, то творчество Иосифа Бродского представляется мне ровной восходящей прямой. Построив график, где по горизонтали отложатся годы, а по вертикали — глубина, тонкость и виртуозность, такую получим линию: без срывов, спадов, всплесков — уверенно вверх. С каждым годом Бродский — хоть часто казалось, что выше уже некуда — брал нотой выше. И самое последнее его, январское, стихотворение — “Август” — есть образец некой абсолютной поэзии, высочайшей экономии языка, огромной смысловой, эмоциональной, музыкальной нагрузки на каждую букву. То же — в осеннем 95-го “Корнелию Долабелле”.

По поводу этого стихотворения я позвонил, чтобы выразить свои восторги, в пятницу 26 января, за два до. Бродский сказал: “Последняя строчка довольно точно отражает то, что со мной происходит”. Эта строчка — “И мрамор сужает мою аорту”. Аорта сузилась. Ток остановился. Остается — мрамор.

Лев Лосев точно приложил формулу Адамовича — “одиночество и свобода” — к Бродскому. Три с лишним десятилетия, с процесса 64-го года, он и был равен понятию “свобода”. Тот ее запредельный уровень, которого достиг Бродский — осенний полет ястреба над долиной Коннектикута — невозможен не в одиночку. Но это — в творчестве, в стихах, до приземления.

Пьеса Бродского “Мрамор” заканчивается словами: “Человек одинок, как мысль, которая забывается”. Если верно это уподобление, посмертное одиночество не может угрожать поэту. Так было и при жизни. Он знал любовь, дружбу, семейное счастье. Знал множество житейских радостей: с удовольствием водил машину, ценил вино, разбирался в еде, не пропустил ни одного кафе в Гринвич-Виллидже, восхищался Мэрилин Монро и Хэмфри Богартом, слушал своих излюбленных Перселла и Гайдна, смотрел первенство мира по футболу, и летом 94-го мы подробно обсуждали каждый игровой день. Его строчку справедливо отнести к нему самому: “...понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке”. И жизнь ему воздавала любовью и преданностью — отзываясь в рифму.