Мордехай Рихлер - В этом году в Иерусалиме

В мальчишеские годы я читать не любил. К книгам меня подтолкнули девушки, вернее, их отсутствие. В тринадцать лет я, усыпанный прыщами недомерок, девушек ужасно стеснялся. По моим наблюдениям, их привлекали либо просто высокие парни, либо наши школьные баскетболисты, либо на крайний случай ухажеры, которые уже брились. Поскольку я не подходил ни под одну из этих категорий, я придумал хитрый ход. Решил сделаться личностью и таким образом выделиться из толпы. Обзавелся для форсу трубкой и следил за тем, чтобы везде и всюду, вплоть до школьных спортивных матчей, меня видели с каким-нибудь толстым заумным томом вроде «Очерков истории цивилизации» Герберта Уэллса, «Охотников за микробами» Поля де Крюи и «Взгляда…» Джона Гантера изнутри того или иного континента[1]. Эти головоломные труды я за три цента в день брал в местной платной библиотеке — она располагалась напротив кегельбана, в котором я четыре вечера в неделю собирал и расставлял по местам сбитые игроками кегли.

Бог мой, мне уже никогда не будет тринадцать! Девушки моих грез вплывали в кегельбан в духах, помаде, облегающих свитерах и нейлоновых чулках, за ручку с баскетбольными парнями. При виде меня они подталкивали друг друга в бок и насмешливо хихикали: «Всё читаешь?» — даже если я в тот момент устанавливал кегли.

Две дамы, владелицы платной библиотеки, вероятно удивленные моими запросами, не оставляли попыток переключить меня на художественную литературу.

— Предпочитаю факты. Все эти россказни такая скучища! — досадливо отмахивался я трубкой.

Я уже знал, чего стоят романы. В школе я прочел «Скарамуша» Рафаэля Сабатини, «Остров сокровищ», кое-что из Эллери Куина и пару завиральных эпопей Дж. А. Генти[2]. Еще раньше мною были освоены комиксы о Супермене, Капитане Марвеле, Бэтмене, а также — в целях самообразования — то ли «Библия в комиксах», то ли «Античная литература в картинках». Сокровища эти я приобретал, так сказать, из-под полы. Их передавали из рук в руки на темных уличных перекрестках. Это был контрабандный товар. Наш самиздат. Дело в том, что в 1943 году важные олухи в Оттаве сочли американские книжки комиксов бесполезной для военного времени забавой, пустой тратой канадского доллара. В общем, мы на нашем «внутреннем фронте» принуждены были довольствоваться невзрачными черно-белыми комиксами местного изготовления, что сильно подрывало наш патриотизм.

Я убедился в том, что романы — вымышленные бредни, не настолько, конечно, безнадежные, как стихи, но все же. Наш школьный преподаватель, пламенный шотландец, имел глупость попытаться привить нам любовь к поэзии. Однажды он, прошедший Первую мировую, рассказал нам, как на Сомме, во время ночных артиллерийских обстрелов, укреплял на своей стальной каске свечу и читал в окопах томики стихов. Его рассказ не тронул наши заскорузлые души. Более того, за спиной этого достойнейшего человека мы подмигивали друг другу с понимающим видом. Дескать, неудивительно, что такой ездит на стареньком «остине» и служит школьным учителишкой.

Мои тетки, как пирожки, глотали исторические романы. Отец собирал журналы «Блэк маск» и «Тру детектив». Мать читала все подряд на еврейскую тему, отдавая предпочтение Исроэлу-Иешуа Зингеру и Шолому Ашу, хотя так никогда и не простила последнему его «Человека из Назарета», не говоря уж о «Марии» и «Апостоле»[3]. Старший брат утайкой хранил под матрацем в нашей общей с ним спальне роман «Топпер отправляется в путь»[4]; он уверял, что разместил книгу на пружинах особым образом и, если в его отсутствие она сдвинется хоть на миллиметр, он сразу про это узнает и вздует меня по первое число.

Я слег с какой-то, точно не помню, совершенно детской болезнью, что, впрочем, не помешало мне поставить ее в вину тем девушкам в облегающих свитерах, которые по-прежнему меня игнорировали. Ничего, они еще поплачут у моего гроба, в котором будем лежать мы — я и моя трубка. Спохватятся: «Ах, какой он был умный!» — но уже будет поздно.

Тетки, которые все еще держали меня за ребенка, подсовывали тупые книжки, в которых животные разговаривали. Мрак. Кроме того, книги, прямо к нам на дом, приносили дамы из платной библиотеки. Вот это было в тему. Сплошные факты. Я ознакомился с сокровенными подробностями детства Теодора Герцля и узнал все о «Бразилии вчера, сегодня, завтра». А однажды они принесли роман — Эрих Мария Ремарк, «На Западном фронте без перемен». На суперобложке был нарисован солдат, и на нем, вне всякого сомнения, была немецкая каска. Что за дурацкая шутка, подумал я.

Шел тысяча девятьсот сорок четвертый год, и я истово желал каждому немцу на земном шаре мучительной смерти. Высадка войск во Франции еще не началась, но я ликовал при каждом наступлении русских, каждой бомбежке немецких городов и следил по карте, пришпиленной над кроватью, за продвижением канадских войск по италийскому «сапогу». На нашей улице уже были погибшие. Дядя Изи Дрэпера. Старший брат Харви Кугельмасса. Парень, который собирался жениться на Гите Гольцман.

Два дня я не мог заставиться себя притронуться к книге. Я не подозревал о том, что это бомба замедленного действия и что она вот-вот рванет. Лишь бы не читать роман, вдобавок написанный немцем, я слушал днем по радио мыльные оперы — «Мамашу Перкинс», «Семейку Пеппера Янга»[5]. Основал новую баскетбольную лигу для пока не бреющихся коротышек и назначил самого себя ее председателем — честь, которой не удостаивался ни один канадец. Роясь в кипах старой отцовской «Попьюлар меканикс», я всерьез загорелся желанием построить космический корабль и улететь на Марс, где меня все станут обожать, особенно девушки. В конце концов, со скуки, я принялся за Ремарка. Я и не помышлял, что какой-то роман, история постороннего, чужого человека, может таить в себе такую опасность, что она полностью перетряхнет мою жизнь, заставит пересмотреть многие устоявшиеся представления и задуматься. О немцах. О своем полнейшем невежестве относительно существующего миропорядка. О романах.

В 1944 году, тринадцатилетний и пока что не испорченный академическим курсом критики и литературного мастерства, я затруднился бы определить, является роман Ремарка: а) бытописательским, б) символическим, в) психологическим либо д) новаторским. Я даже не смог бы сказать, хорошо или дурно он написан. Я вообще не ощутил, что он «написан». История разворачивалась как бы сама собой. Теперь-то я, конечно, понимаю, что такое ненарочитое повествование зачастую есть искусство высшего порядка. И дается непросто. Однако в те годы подобных тонкостей я не различал.

Не имел я понятия и о том, что «На Западном фронте без перемен» относится к жанру военной прозы. Ни Стендаля, ни Толстого, ни Крейна[6] с Хемингуэем я еще не прочел. И даже о них не слышал. Зато я твердо знал вот что: через каких-нибудь двадцать, максимум тридцать страниц я, люто ненавидевший немцев, уже отождествлял себя с врагом — девятнадцатилетним Паулем Боймером, заброшенным в кровавые окопы Первой мировой вместе со своими школьными товарищами — Мюллером, Кеммерихом и Йозефом Бемом, не хотевшим идти воевать, но одним из первых угодившим под пулю. И, словно этого ему показалось мало, автор, заставив меня полюбить Пауля и отчаянно желать ему уцелеть, раздавил меня чудовищными заключительными абзацами:

Он был убит в октябре 1918 года, в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: «На Западном фронте без перемен».

Он упал лицом вперед и лежал в позе спящего. Когда его перевернули, стало видно, что он, должно быть, недолго мучился, — на лице у него было такое спокойное выражение, словно он был даже доволен тем, что все кончилось именно так[7].

Кинорежиссеры, насколько я знал по опыту, никогда не отваживались на такой предательский финал. Сколь кровавым ни было бы сражение, сколь долго ни преследовали бы героя напасти, все равно Эррол Флин, Роберт Тейлор и даже Хамфри Богарт оставались в живых и возвращались домой к Энн Шеридан, Лане Тернер или, если играли чувствительного типа, к Лоретте Янг. В расход шли только характерные актеры, обычно из числа болельщиков «Бруклин доджерс»[8], — Джордж Тобиас, Уильям Бендикс, Дейн Кларк и им подобные.

Случайно окунувшись в серьезную литературу, я боялся погружаться дальше. Слишком глубоко. Кто его знает.

Было в романе еще кое-что, один незначительный эпизод, вполне заурядный для взрослого читателя, но меня — тринадцатилетнего подростка, впервые в жизни столкнувшегося с серьезным романом, — стыдно признаться, просто сокрушивший.