Земовит Щерек - Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян

Пограничник в фуражке размером с крышку канализационного люка глядел на мой паспорт.

— Лукаш Пончыньский, — прочитал он.

— Ну да, — ответил я, — ничего не поделать.

— Наркотиков нет? — спросил он у меня на польском языке, совершенно без акцента, и это отсутствие акцента не соответствовало его неуклюжему мундиру, этой фуражке диаметром с велосипедное колесо, прикрепленный к которой тризуб тоже, в общем-то, не соответствовал, потому что тризуб вообще-то соответствует кепи австрийского образца, но никак не советскому аэродрому.

— Чего? — спросил я, пялясь на фуражку. — Наркотиков? А что это такое?

Тот усмехнулся и на какое-то мгновение в этой своей усмешке был похож на Эугениуша Бодо[1] с довоенных плакатов. Потом засадил мне печать в паспорт.

— А на Украину зачем? — еще спросил Бодо.

— Перецеловать кости предков, — ответил я, хотя особых предков на Украине у меня и не было. Пограничник рассмеялся.

— Иди, — сказал он, передвигая паспорт в мою сторону по столешнице, с которой облазил лак, — целуй.

Микроавтобусы назывались здесь «маршрутками». Так мне сообщил Гавран, который на Украине уже был раньше. Сейчас мы вдвоем шли через запыленную, неровную площадь. Я разглядывался по сторонам. Впервые в жизни я видел это постсоветское пространство — мир, который до сих пор я мог лишь вообразить, набирал форму, да еще и какую. Некоторые типы ходили по нему в домашних клетчатых шлепанцах. Намалеванный на стене церкви Иисус был смуглым, что твой кавказец. Отражаясь от жестяных куполов, солнце било по глазам.

Еще я украдкой пялился на русских бойчиков[2] в черных штанах и мокасинах. Впервые я увидел их в их собственном натуральном окружении. От бойчиков исходило бандитское спокойствие, но было видно, что достаточно секунды, импульса, половинки импульса, чтобы они мигом встали на дыбы. Я это чувствовал. Они стояли, харкали под ноги и что-то оговаривали вполголоса, стреляя по сторонам белками глаз.

А маршрутками были старые «мерседесы спринтеры», «фиаты дукато» или же «фольксвагены транспортеры». Они были ну прямо как тяговые волы: здоровенные, запыленные, широко расползшиеся от вечной перегрузки. У некоторых на боках было чего-то написано по-немецки: то KREUZBERG KEBAB MUSTAFA, то WURST UND SCHINKEN GmBH. Выглядели автобусики так, словно их продали в ясырь. Похоже, они давно забыли о своей давней, счастливой жизни на Западе, о ровненьких шоссе и автоматических мойках, о гаражах и чистке обшивки мягкими ладонями. Здесь их запрягли в воловью пахоту в грязи и тяготах до самой смерти. Рабская судьбина. Их металлические кости должны были навечно впитаться в эту грязищу, но так ничего и не удобрить. «Мерседесам спринтерам» и «фольксвагенам транспортерам» уже не дано было увидеть вылизанный фатерланд, аллес ист ферлорен, аллес ист капут[3]. И теперь вот стояли они, капутные, в этой желтой жарище, заливавшей западный краешек Украины.

Капот нашей маршрутки, на панели которой лежала картонка с надписью «ЛЬВIВ», была раскалена словно противень на старой плите. К нему невозможно было прикоснуться. Я поглощал всю эту новую реальность, сгустившуюся на жаре словно кисель.

Мы как-то всунули свои рюкзаки в багажную сетку и уселись сами. В разогретом, еще пустом интерьере танцевали пылинки. Пахло пластиком сидений, смазкой и бензином. Запах был приятный.

Предплечья водителя полностью были покрыты зелеными татуировками. Там была какая-то акула, какая-то сирена. Я высматривал, а есть ли там Ленин, но его не было. Хорошо еще, что имелась звезда. Он даже не пошевелился, пока всю маршрутку, от стенки до стенки и от пола до потолка, не заполнило розовое людское мясо в стираной хлопчатобумажной ткани. Только лишь тогда у него пошевелились мышцы под зелеными каракулями. Он врубил первую скорость, и маршрутка тронулась. Первую минуту казалось, что этот перегруженный раз в пять микроавтобус перевернется на размягченный асфальт, но через миг он удержал равновесие и каким-то чудом выкатился с майдана на шоссе.

Было жарко и душно, но окон открыть не разрешали. Как только я попробовал, тут же половина маршрутки развопилась на меня, чтобы я закрыл, а то всех их продует, и все умрут. На меня кричали бабули, вопили молодые парни в остроносых туфлях, пищали девоньки с повешенными на шеях мобилками, из которых было слышно жужжащее русское диско.

— Оставь, — сказал Гавран со скучающей миной знатока, — это ничего не даст. Здесь нельзя открывать окна. В автобусах, в поездах. Вот нельзя — и точка. Запрещено! У нас молоком не запивают мяса, а водой — фрукты, а здесь не открывают окна во время поездки. Так что падай на задницу и уважь.

Как я говорил, Гавран когда-то уже был в Украине и по этой причине строил теперь из себя гуру-гида.

С этой Украины он вернулся словно траппер из диких гор, и так долго рассказывал в Кракове о чудесах и ужасах путешествия, что, в конце концов, я поехал с ним — увидеть собственными глазами. И вот я тут.

За грязными занавесками тянулась Галичина. Теперь уже украинская, а не польская. И выглядело все это так, словно я въехал на территорию альтернативной истории собственной страны. Но ведь именно так оно на самом деле и было.

А потом начался Львов.

Этот город не должен существовать, — думал я, глядя через окно. Польский миф его потери настолько силен, что никакого Львова не должно и быть. А он стоял, ни на кого не обращая внимания, да к тому же еще нагло выглядел, более-менее, так, как выглядел перед собственным региональным апокалипсисом.

И сразу, как только мы вышли из маршрутки на львовской земле, Гавран помчался в аптеку, купить тот легендарный бальзам «Вигор»[4], о котором я уже столько успел от него услышать.

http://www.apteka.ua/article/171961

— Этот самый «Вигор», — говорил Гавран — он формально вроде как и лекарство, поэтому его можно купить только в аптеке. Не знаю, от чего там это лекарство, от чего-то там, вытяжка из двенадцати трав, дюжины украинских воинов, men, а действует что твой балтийский чаек из Пелевина, кокаин с водкой. Все поляки, которые приезжают во Львов, здесь его пьют.

Мы присели на какой-то кошмарной детской площадке, где под ногами было полно окурков и разбитых бутылок. Тут же рядом стоял памятник Степану Бандере. Памятник был в галстуке и развевающемся, расстегнутом плаще-пыльнике, и у него была такая мина, как будто бы лишь на трамвайной остановке до него дошло, что дома оставил не выключенный утюг. Бандера был отчаянно громадный и, прежде всего, пробуждал умиление своей перерослостью и затерянностью.

Мы сели, и Гавран развел бальзам «Вигор» хлебным квасом. Мы пили и глядели, как по площади медленно прогуливаются люди. Вся площадь идеально вписывалась в окружающую среду. Как и та, площадь едва-едва собирала свои формы в единое целое.

Ребята, но бальзам и вправду действовал. Я пил его и — честное слово — чувствовал, как в мои жилы вступает сила, энергия и эйфория[5], которых я не чувствовал уже ой с каких времен.

И чем больше я пил, тем больше мне здесь нравилось. Потому что все здесь было вывернуто на полную катушку. До упора.

Советские автомобили гнали по этим чудовищным выбоинам, словно им под хвост перцу насыпали, теряя какие-то проржавевшие детали. Словно живые мертвецы в фильмах про зомби-апокалипсис. Из стен старых каменных домов торчали. На крышах росли тонюсенькие деревца. На газоне, где-то на Жолкевском Предместье, лежала старушка. Мы побежали, чтобы ей помочь, но тут почуяли исходящую от нее вонь спиртного. Мы бросились ставить ее на ноги, только бабуля в нашей помощи не нуждалась. Она валялась себе на солнышке, изрыгала из себя запах водки, и ей было на свете хорошо, словно Диогену, который вылеживался себе перед бочкой. Ласковым голосом она попросила нас отъебаться, так что, в конце концов, мы оставили ее на том газоне и отправились бухать. Бухать все, что только было можно.

С неба лился жар, и продавщицы, выходящие перекурить перед магазином, прятались в пятнышках тени, отбрасываемой навесами домов. Ну совершенно, как будто прятались от дождя. Улица выглядела так, будто бы последние сто лет мир занимался одним лишь старением, расползанием и ничем более. Брусчатка мостовой расшатывалась и грязла в грязи. Тротуары же походили на застывшую в бетоне норовистую речку. Кое-где зияли провалами открытые канализационные люки. Сами же дома истекали старостью, грязью и разрухой.