Федор Крюков - Редакционные статьи

Сегодняшняя годовщина относится к разряду тех, что будят смешанные чувства: чувство грусти и боли по поводу потери большого, светлого человека — с одной стороны, и горделивого счастья, что все же был он среди нас.

Сегодня мы поминаем Чернецова[2]. Через несколько дней подойдет годовщина смерти атамана Каледина. Но в печали этих дней не столько хочется нам сказать с тоской «их нет», сколько с благодарностью — «были»[3]. Ибо смерть этих людей не является простым исчезновением с арены жизни индивидуальных существований — нет, это — жертвы искупительные на алтаре блага народного.

Чернецов, Каледин, за ними — Волошинов, Назаров, Богаевский и другие — их же имена Ты, Господи, веси[4], — жертвы искупительные, и смерти их — набатный звон, от которого проснулось, прозрело казачество. Проводя параллель между тем, что было на Дону год тому назад, и тем, что видим мы сейчас, ясно становится, что драгоценные жертвы эти не прошли даром, а расцвели пышным цветом оздоровления народного и реальных возможностей возрождения русского государства.

Все в тех же нечистых, кровавых руках, что и в прошлом году, томится ныне сердце России, но заря освобождения сияет отовсюду, и отовсюду идет накапливание сил, подымающихся на борьбу с насильниками. Союзники, поляки, литовцы, финляндцы движутся с запада, Колчак наступает с востока, а обновленное, возрожденное казачество вместе с Добровольческой армией сокрушает с юга красные банды. И хотя в злобе своей озверелые полчища еще жалят и яростно сопротивляются борцам за право, свободу и порядок, но это уж н<е> что иное, как предсмертные судороги умирающего зверя.

Дон и Кубань уже очищены. Дон и Кубань уже построили жизнь свою на началах порядка, свободы и народоправства. И подобно тому, как жертвами наших великих вождей возродились цветущие степи наши, так верим мы непоколебимо, что и вся Россия спасется теми жертвами, что приносились и приносятся казачеством.

Все достижения казались такими доступными в первые дни нашей революции. Казалось, что одним взмахом переворота мы добились всего, что могли желать. И вдруг все уверовали, что больше нет России-мачехи, что на смену ее родина для всех стала любимой матерью.

В непреложной уверенности этой на местах закипела работа, чтобы параллельно со строением нового политического здания всей государственной храмины российской и отдельные ячейки получили новое устройство, более соответствующее местным интересам.

Закипела работа эта и у нас на Дону. Радостно, как на праздник, стекались в Новочеркасск депутаты первого Большого Войскового Круга, чтобы свободно посудить о своих казачьих делах, чтобы свободно избрать себе батьку — атамана.

Посудили. Избрали. И пернач, 200 лет находившийся в руках присланцев из Петербурга, очутился у избранника народного, первого атамана возрожденного вольного казачества — Алексея Максимовича Каледина.

С радостью в сердце разъехались депутаты по своим станицам. С радостью встречали их избравшие их. Радость разлилась по всем степям донским.

Но недолго суждено было прожить этой радости. Нежданно, негаданно из Питера весть пришла: избранник казачий объявлен изменником. Разгорелась история о «калединском мятеже». И хоть закончилась она полным посрамлением клеветников Алексея Максимовича — все же горький осадок обиды остался в душе казачества и радость его была отравлена.

А потом пало в России то правительство, которое вздумало оклеветать нашего Первого Атамана и последними защитниками которого были наши же казачьи полки. Россией завладели своры разбойников и предателей, воспользовавшиеся туманом, заволокшим глаза темному русскому народу.

Холодок опасения, сомнения, сменивший радость первых дней революции, в свою очередь был заменен ужасом, отчаянием при виде тех событий, свидетелями которых мы являемся за последние полтора года и о которых не хочется и говорить, чтобы лишний раз не бередить наших ран. И в них, в событиях этих, мы поняли, что счастливая жизнь не добывается так легко, как это казалось нам в марте 1917 года. Мы увидели, что «судьба жертв искупительных просит»[6] и что жизнь радости и благополучия взращивается лишь на слезах, крови и костях мучеников за благо народное.

Ручьями лилась кровь по русской земле. Жертвы кровавой бани исчислялись тысячами. И среди них казачьи жертвы заняли едва ли не первое место.

В стойкости за идеи свободы и законности гибли и гибнут казаки от дедов до внуков. И теперь, когда борьба эта подходит к концу, оглядываясь на кровавую цену, заплаченную за ныне близкую победу, мы невольно особенно долго останавливаемся и особенно низко склоняемся пред могилой первого выборного Атамана Донского казачества Алексея Максимовича Каледина. И думая об агнце этом, добровольно заклавшемся на алтаре спасения родины, в душах наших ярко вспыхивает уверенность, что одной этой жертвы достаточно, чтобы искупить грехи всей России. И вместе с тем невольно приходит в голову мысль о том, что донское казачество, из которого вышел этот великий патриот, вправе в будущей возрожденной России занять то положение, которое ему нужно, которое оно хочет и которое завоевало оно ролью своей в русской революции.

История повторяется. В многообразных сочетаниях исторических сил, условий, положений, фактов, лиц часто бросаются в глаза черты близкого сходства, порой доходящие до удивительного совпадения. И в моменты тяжких испытаний мысль невольно обращается к прошлому, в нем ищет поучительных указаний, в нем надеется почерпнуть подкрепление усталых надежд на лучший день грядущий…

В истории нашего родного Дона бывали не раз трагические моменты. Не раз приходилось ему бороться за свое бытие, не раз на плечи казачества судьба возлагала ношу тяжкую до чрезмерности, ношу непосильную. И лилась рекою кровь казачья, сжигались казачьи курени, в пепел обращалось трудовое достояние, голод и мор косил население широких донских степей, и кровавое пиршество справлял жестокий враг в донских станицах и хуторах. Все это было. И всегда из таких испытаний выходило казачество не только жизнеспособным, но и в ореоле непомраченной славы, как сила зиждущая, как один из самых прочных устоев государственности, созданных русской народностью.

Есть близкая аналогия в положении Дона за минувший год, — точнее, два года — с тем, что он переживал 210 лет назад. Как и ныне, тогда казачеству пришлось бороться «за свое лицо», за свой казачий уклад, в котором наличность известных, борьбой добытых прав тесно связана была не только с материальной обеспеченностью, но и просто с достойным, свободным, не закрепощенным бытием. И как ныне, от Москвы тянулась тогда враждебная, нивелирующая рука, стремившаяся стереть самобытный лик казачества, урезать его права, подвести его под тот уровень, в каком обреталась тогда русская народная масса, под уровень закрепощенных «смердов». Рука эта принадлежала величайшему из государей своего времени — Петру I, поглощенному мыслью о перестройке русского государства. Рядом с этим гениальным политическим деятелем те курчавые брюнеты, которые ныне производят «эксперимент» над несчастной Россией, кажутся просто резвыми щенками около медного изваяния льва…

Приснопамятные для казачества эти трудные эпохи — разделенные расстоянием в два века — выдвинули замечательных людей, в которых, как в фокусе, была сосредоточена вся сила осознания ответственности момента, все чаяния и привязанности казачества, его заветные мысли и трепет боли за родной народ. Это были подлинные народные герои, на которых родной народ взвалил подвиг и которых тот же народ наградил крестом искупительной жертвы. За рознь, распыленность, за стадное ослепление и шаткость своих сородичей сложили свои головы эти герои-подвижники, своим народом выдвинутые, — атаманы Кондратий Булавин и Алексей Максимович Каледин.

Отодвинем в сторону исторические аналогии. Присмотримся к свежей, еще не закрывшейся ране недавнего прошлого, так тесно переплетенного с трагизмом текущего момента. Какая черта в общественно-политическом облике Каледина нам особенно близка, особенно трогательна, особенно дорога? Он был широк и многосторонен. Он был деятель большого масштаба, и многое дано было ему вместить в себе. Он скорбел о развале общего отечества, о позоре России. Он опускал в отчаянии голову перед той бесстыдной свистопляской, которую на обнаженном трупе родины-матери устроили фетишисты интернационала. Он плакал над развалом русской армии, в доблестном лоне которой он вырос и состарился… Но больнее всех болей в его сердце была боль о родном казачестве. Трепетнее всех тревог была тревога перед нависшей «товарищеской» тучей над историческим казачьим укладом, здоровым, обаятельным своей доблестной простотой, верным завету государственности, порядка, выросшим из самых демократических начал боевого братства и равенства. Над кровным своим, приросшим к сердцу народом чаще всего застывал он в скорбном раздумье.