Древний континент стал для Европы молодым знакомцем, когда сюда явились: вдохновленные Дарвином искатели недостающих звеньев — натуралисты; «открыватели», стремившиеся подчас не столько служить науке, сколько прославить самих себя; миссионеры, сильно озабоченные мраком в душах чернокожих; авантюристы, окрыленные светлыми надеждами на быструю наживу.
Когда Африка наконец открыла себя, ее чары оказались не менее сильными, нежели чары моря для тех, кто продает ему свою душу. Одни погибали в якобы открытых ими местах. Другие возвращались с расстроенным здоровьем, проклиная жестокость страны и дикость ее народов, — и тут же снова отправлялись в дебри.
Белый парадокс: несмотря на очарованность — поразительно малое стремление постичь. Для путешествующих джентльменов-исследователей африканцы были только средством пересечь материк или добраться до Лунных гор, до истоков Нила, до Большой Воды; ландшафт частенько воспринимался как препятствие на пути к намеченной цели.
Пренебрежительное отношение к темнокожим людям подчас принимало дикие формы. Английский «открыватель» Ричард Бертон, который, определяя высоту озера Танганьика, манипулировал приборами так, чтобы его можно было назвать истоком Нила, и который хвастался собутыльникам, что переплетет одну из своих скабрезных парижских книжек в кожу, содранную с живой негритянки, позволял себе в так называемой научной публикации утверждать, будто африканец не смог из примитивного состояния перейти в менее примитивное потому, что лишен необходимых для цивилизации умственных способностей. Другой искатель истоков Нила, сэр Сэмюэл Бейкер, заявлял, что душа африканского народа «так же застойна, как болота, составляющие его жалкий мир». Стэнли стрелял туземцев, как обезьян.
Примеры крайние — но красноречивые. Как африканцы воспринимали европейцев, никто не спрашивал. А белые мерили Африку европейской меркой. Экспедиции и сеттльменты{22} были кусочками Европы, подчиненными европейским законам, условностям и предрассудкам, нимало не заинтересованными в поисках контакта с африканскими общинами на основе их обычаев.
Не вышло диалога, который сделал бы плодотворным воссоединение племен после долгой разлуки. Встреча Европы с Африкой проходила под знаком непреложной догмы о превосходстве белых и неполноценности черных. Этой догмой оправдывалось поведение, отличавшееся великой жестокостью и толикой филантропии, причем ни та, ни другая, как правило, не достигали цели. После того как европейцы разрушили жизненный уклад африканцев и сокрушили хрупкие культуры, они искренне верили в желаемое: дескать, Африка никогда не знала цивилизации. А потому колонизацию можно было изображать как цивилизаторскую миссию. Когда европейцы возвели торговлю людской плотью на уровень большого бизнеса, многократно превосходящий все, чего прежде достигли достаточно меркантильные сыны Аллаха, чувство вины (если оно вообще возникало) усыплялось твердой уверенностью, что африканец по самой своей природе раб — иначе разве дал бы он себя поработить.
«Чем скуднее был ум белого человека, тем глупее представлялся ему черный», — писал один французский литератор. Европейцы мерили своей меркой не только африканца, но и его земли. Континент расчленяли между государствами на чертежном столе без учета географии, народонаселения и древнейших путей сообщения. Хорошая земля распределялась между белыми иммигрантами. Разрушалась внутриплеменная общность, сселялись чуждые друг другу роды, деревни лишались пастбищ.
В Кении часть лучших земель нагорья отвели белым поселенцам, и в стране черного человека появилось Белое Нагорье. И в Долину, что перевидала столько племен со времени появления первого человека, тоже вторглось белое племя. Один британский верховный комиссар пожелал вписать совершенно новую страницу в пеструю историю Долины, превратив все ее ложе от Маунт-Кении до Танганьики в Белую Низину. Африканцев разлучали с землями, которые дух земли выделил их отцам, и определяли им место жительства в резерватах. У кочевников-масаев отняли большую часть их царства. Кикуйю согнали с гор и заставили трудиться на европейских фермах в Долине; африканцам было запрещено выращивать картофель и кофе.
Белые интервенты почитали своей собственностью не только лучшие земли, но и месторождения золота, алмазов, олова и меди, отложенные в коре материка давними геологическими процессами. Самих африканцев рассматривали как природный ресурс, источник дешевой энергии на рудниках и фермах; прежде черных рабов вывозили, теперь им нашлось применение на родном континенте.
Предыдущие вторжения влекли за собой слияние. На сей раз встретились два мира, слиянию не поддающиеся. Возможно, белое племя успело слишком далеко уйти от общего истока. Любители парадной охоты — англичане, как и буры, не пытались скрывать, что считают апартеид первоосновой колониализма. Французы и португальцы в принципе не воздвигали цветных барьеров. В колониях Франции все признавались французскими гражданами — с подразумевающейся обязанностью изучать французский язык и французскую историю и чтить славу Франции. Португальские колонии значились частью метрополии; каждый мог стать португальским гражданином при условии, что пройдет процесс цивилизации, сиречь научится говорить и мыслить по-португальски и преклонять колена пред белой мадонной. Когда Португалия после четырехсот лет ревностного цивилизаторского труда бросила это занятие, меньше одного процента успело стать гражданами собственной страны.
Если пятнадцать поколений белых сделали из Америки преимущественно белый континент и стартовую площадку для своих космических кораблей, то к Африке лишь местами приставали белые кляксы. Правда, Африка была отодвинута на сотню с лишним лет назад в ее собственном развитии.
И еще: белые оставили рубцы на африканской земле. И на душах людей.
Некоторые племена совсем мало соприкасались с колонизаторами. Зато тем, которые попали в зависимость к ним, на каждом шагу напоминали об их физической и моральной деградации, что не могло не подрывать чувство собственного достоинства. Униженные, лишенные не только своих полей, но и своих богов, своего образа жизни и жизненного ритма, получив взамен европейские мерила и европейскую мишуру, миллионы африканцев переживали крах самосознания. Хуже физических последствий работорговли, снабдившей Карибию и обе Америки пятнадцатью миллионами рабов и стоившей жизни еще тридцати-сорока миллионам африканцев, хуже разгромленных краалей, опустошенных территорий и хищнической эксплуатации природных ресурсов материка были психические последствия белого господства. Оно оставило наследство, которое все еще мешает европейцу правильно взглянуть на африканца, а у африканца проявляется в неуверенности, уязвимости и тлеющем недоверии к белым.
Безвестный мастер из племени маконде вырезал из дерева фигурки, которые профессор Дар-эс-Саламского университета Маскареньяс показывает мне в своем кабинете. В жизни не видел изделий, которые с такой жуткой простотой рассказывали бы о человеческих судьбах. Соединяя символизм с реализмом, они повествуют о реальности голода. Обозначены его внешние признаки: тощие конечности, вздутые животы, ужас в глазах. Один несчастный, гротескно изогнувшись, похоже, ест землю; другой грызет собственную руку. Фигурам придан одновременно человечий и звериный облик; этим как бы подчеркивается, что условия существования для всех едины.
Продолжая наше путешествие, я не могу забыть эти образы. Засуха окутывает Африку пылью. Пыль волочится кометным хвостом за «лендровером», клубится вокруг коровьих копыт, расходится крохотными облачками от клювов ищущих корм пернатых. И когда над обволакивающим голую землю знойным маревом вырастают пыльные вихри, они кажутся мне перекошенными фигурами людей.
Когда умирают люди, звонят в колокола, бьют в траурные барабаны, громко причитают. Когда же ветер уносит частицы рассохшейся почвы, не слышно ни звона колоколов, ни рокота барабанов, ни причитаний плакальщиц. А ведь гибнет земля.
Засуха и дожди всегда сменяли друг друга. Изменчивые очертания озерных берегов и неоднородные слои отложений позволяют нам проследить, как менялся климат миллионы лет назад. Предполагают, что в Олдувае в последнем миллионолетии было два долгих засушливых периода: один — семьсот тысяч, другой — сто пятьдесят — триста тысяч лет назад. В Кооби-Фора картина в основном такая же, с небольшими отличиями. Различный состав пыльцевых зерен в пробах свидетельствует, как скудела растительность во время долгих засух. Такие периоды характеризуются также почти полным отсутствием ископаемых остатков гоминидов и животных.
