А совсем недавно последняя новость достигла российских СМИ: "на Анатолия Ливри в центре Парижа совершено нападение. Он был избит металлическими прутьями, получил сотрясение мозга, на голову ему были наложены швы" ("День литературы" 2004, №6).
На первый взгляд кажется довольно странным, что столько усилий высокопоставленных лиц и финансовых средств тратится на то, чтобы дискредитировать и физически уничтожить молодого писателя. А причина этого есть и, вроде бы, достаточно невинная. Оказывается, Анатолий Ливри осмелился направить в российскую прессу разгромную рецензию на книжку одной парижской "славистки" Н.Букс, где доказывалось, что последней в Сорбонне — не место (http://www.geocities.com/buhks_kompiliatorsha/Buhks_Kompiliatorsha.html).
Как же вышло, что не литературный сборник и не монография Анатолия Ливри, а небольшая рецензия на некую третьеразрядную парижскую "славистку" принесла Анатолию столько проблем?! После многодневных журналистских исследований выяснилось, что Букс близка фонду Березовского, который вот уже много лет проталкивает её в самые верха межуниверситетских отношений Франции, Израиля и России. Именно с помощью фонда Березовского последней удалось получить место профессора Сорбонны и директора международных отношений этого университета. Через неё фонд Березовского расчитывал оказывать влияние на российских деятелей политики и науки.
Таким образом, не монография Ливри и не его литературный сборник, а небольшая рецензия, доказывающая, что Букс — обыкновенная компиляторша и не имеет ни малейшего права на место профессора Сорбонны, разрушала тщательно разработанную кампанию фонда Березовского.
Профессионально подготовленное убийство Анатолия Ливри в центре Париже не удалось. Писатель остался в живых только благодаря своей многолетней спортивной подготовке. Но кто поручится за то, что через несколько дней Анатолия Ливри не постигнет участь Хлебниковa?
Владимир ВИННИКОВ ПИСАНИЕ
Вячеслав КУПРИЯНОВ. Лучшие времена.— М.: Молодая гвардия (серия "Золотой жираф"), 2003, 366 с., 3000 экз.
"Dum spiro spero", "Пока дышу — надеюсь", этот известный латинский афоризм мог бы стать эпиграфом к сборнику избранной поэзии Вячеслава Куприянова. Каюсь, vers libre применительно к отечественному стихосложению вызывает лично у меня множество вопросов типа: "Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома?" Но, раз эти ритмы без рифмы и мер как-то существуют в мировой поэзии, то имеют право на существование и в русской — мы же отзывчивы "всесветно", а не как-либо еще.
Троичная структура книги с разделами "Стихотворения", "Верлибры" и "Переводы" лишь укрепляет меня в этом ощущении — тем более, что Вячеслав Куприянов — известный мастер и верлибра, и поэтического перевода.
В принципе, язык поэзии — един, хотя речи ее различны. Это — как Писание, дух которого "веет где хощет". И "писание" Вячеслава Куприянова, представленное в его сборнике надеждами на лучшие времена, позволяет убедиться в этом, что называется, "окончательно и бесповоротно".
Валерий ИСАЕВ-МЕЛЕНКОВСКИЙ ГАВРИЛО — СВИНОЕ РЫЛО Рассказ
В скором поезде "Москва-Новосибирск", уютно устроившись у окна, сидел одиноко статный, лет сорока пяти-сорока семи, интеллигентного вида пассажир. Чернильно-черные, по моде пятидесятых годов волосы "бобриком" и сильно вздёрнутый, почти квадратный короткий нос делали его лицо торжественно-самодовольным.
Вернулся он только что из вагона-ресторана, где плотно покушал, выпил свои "колёсные" сто грамм коньяку и теперь, рассеянно глядя в окно, совсем не рассеянно думал о своей жизни.
Мимо окна летела золотая осень с её заманчиво-привлекательной багряной грустью, и грусть эта каким-то образом передавалась и пассажиру. Грусть по родному краю, по родным местам, где он не был, — устало откинулся пассажир на спинку дивана, — порядка десяти лет. А там жив ещё его родной отец... Сколько раз собирался, а выходит — всё некогда да некогда.
Вот и сейчас едет в командировку, до родных мест рукой подать — выйти только на полустанке и на автобусе каких-нибудь сорок километров проползти. Сердце учащённо забилось. Он решительно встал, тревожно заходил по купе, нетерпеливо глянул на часы и, чему-то приятно улыбнувшись, снял пиджак и улёгся отдохнуть: до его полустанка оставалось ещё целых пять часов.
Пассажира разбудил внезапный толчок, а через минуту дверь купе плавно откатилась, и в её проеме появилась сначала широкая, во всю дверь, в стёганой фуфайке спина, а потом и сам обладатель этой спины, втащивший в одной руке внушительный вещмешок, в другой — перетянутый тесёмочными лямками, видавший виды кубовых размеров чемодан.
— Валяй сюда, Петюня!— заботливо крикнул он кому-то в коридор.— Тут я,— дал он о себе знать и, тяжело дыша, умиротворённый плюхнулся на сиденье.
— Иду, иду! — захлёбывающе просопел рядом тоненький, почти мальчишеский голосок, а вслед за ним, волоча за собой тоже громоздкие, как рюкзаки с камнями, сумищи, протиснулся щупленький, запыхавшийся паренёк.
— Струмент-то куда, Василь Лукич? — почтительно обратился он к только что вошедшему. — В ноги, ай наверх?
— Не трог, в ногах полежит, — степенно, не поворачивая головы, вяло уронил мужик, с усердием отирая обильно катившийся пот со лба. — Уж теперь недалёко.
Услышав от старшого дельный ответ, парнишка поставил на пол "струмент" и исчез в коридоре, грохнув дверью.
Пассажир сначала хотел возмутиться столь бесцеремонным вторжением в его сон и купе, но, внимательно приглядевшись, в вошедшем, а теперь уж напротив его сидевшем Василии Лукиче, как почтительно величал его только что парнишка, к своей радости и удивлению узнал Ваську Муравьёва, бывшего одноклассника, парня из родной их Барановки.
— Муравьёв? — с некоторым сомнением и волнением в голосе вежливо обратился он к мужику.— Василий Муравьёв... из Барановки?
Мужик с недовернем зыркнул проницательно в лицо пассажира и вдруг, полуоткрыв рот, как бы на секунду немея, гаркнул обрадованно на весь вагон:
— Гаврило!.. Гаврило — свиное рыло! — отчаянно хлопнул он себя по коленкам и, громоподобно прохохотав, выдохнул изумлённый, раскинув для объятия руки: — Неуж ты, мать честная?! — стиснул он его, прижал к себе. — Да... вот так встреча. В жисть не поверил бы — на улице встретить бы привелось. Вовка Гаврилов! Как министр! Дела-а-а... Владимир Георгич по отцу-то, стало быть?
Он снова сел — и расхохотался.
— Да вроде я... — не придя еще вполне в себя, смущённый лепетал Владимир Георгиевич. — Собственной персоной, так сказать... Вот так встреча!
Владимир Георгиевич вдруг почувствовал, что он помолодел. Всё тут: и запах родных лугов, и речка, и это внезапное к нему дразнильное обращение — Гаврило — свиное рыло, — не обидело, нет! — всё смешалось и подступило к горлу. Он расслабленно сидел, упёршись кулаками в упругую кожу дивана, и умиленно глядел перед собой, глазам не верил: напротив него, по-детски задорно улыбаясь, сидел здоровый, с обожжённым ветрами и солнцем лицом, Васька-Муравей.
Владимир Георгиевич предложил Василию Лукичу немедленно пойти в вагон-ресторан — отметить эту их внезапную встречу, но Василий Лукич почему-то безнадёжно махнул на это предложение рукой: "Пустое!", а взамен выволок из вещмешка шматок копчёного с постнинкой сала, бутылку водки, хлеб и, всё это щедро разложив на холщёвой тряпице, мудро проговорил:
— Со своим-то посподручней.
И потекла скромная, тихая беседа двух друзей-приятелей, беседа о том о сём, о нужном.
Выяснилось, что Василий Лукич едет с шабашки, с сезона. Едет домой. Плотничал. Третью дочь замуж выдавать собрался, приданое готовить надо, а хуже других "не хотца".
Владимир Георгиевич работает старшим научным сотрудником, едет в командировку. Заедет ли домой? К отцу? Обязательно. Ещё бы! Какой разговор?! Да с таким попутчиком — хоть куда!
Вспомнилось, кстати, как в детстве они пекли с ним картошку. Перекатывали в ладошках обгоревшую до уголька, но всё равно "хавали", как в то время все они выражались, обжигались, хватая губами воздух, пританцовывая у костра.
Поле их было на задах у фабрики, там разгружали вагоны с торфом, а разгружали корзинами — не чем-нибудь! К концу осени ботва сухая на поле кончалась: костры жгли часто, чуть не каждый день, и, войдя в азарт, лазали через забор за корзинами, которых там было — пропасть! Хоть на сто костров!
