Мистер Тримм находился на пути в тюрьму, где он должен был отбыть свой срок наказания, за нарушение законов, направляющих деятельность банков.
Все время, пока мистер Тримм находился в предварительном заключении, он неотступно мучился все одной и той же мыслью. Целых семь месяцев она тикала у него в голове, как часы, не требующие завода.
Когда кассира Коплея отправляли в тюрьму, мистер Тримм внимательно прочитал об его от'езде каждую строку, помещенную в газетах. Но кассир Коплей, который был признан судом лишь послушным орудием в руках его, мистера Тримма, не удостоился внимания репортеров: ему были посвящены лишь короткие сухие отчеты.
Совсем другое дело мистер Тримм. На него с самого начала были устремлены глаза всего читающего мира: его манера держать себя на суде, холодные взгляды, которые он бросал на судью, читавшего обвинительный акт, его образ жизни в тюрьме — все это заслуживало целых столбцов в газетах, которые мистер Тримм прочитывал с снисходительной улыбкой.
Жизнь в тюрьме была облегчена ему в пределах возможности, — власть денег проникает даже через стены тюрем. Он жил в большой камере самого широкого коридора, ему приносили обеды из хорошего ресторана.
Может быть поэтому — мистеру Тримму все время казалось, что это вовсе не он приговорен к двенадцати годам тюрьмы, а кто-то другой, а сам он является лишь посторонним зрителем. Тем не менее, он не пожалел денег на то, чтобы всячески помогать мистеру Тримму избавиться от тюрьмы. И, когда однажды вечером его адвокат зашел к нему сообщить, что все попытки добиться кассации потерпели неудачу и что остается только надежда на помилование президента, мистер Тримм сухо оборвал своего адвоката и сказал:
— Оставьте это, Уоллинг, никакой президент меня не помилует. Я не хочу вас задерживать. Прошу вас только позаботиться о том, чтобы завтра для меня, т.-е. для нас, в поезде было оставлено отдельное купе. Покойной ночи, Уоллинг.
«Стальной человек», — говорил про себя Уоллинг, садясь в автомобиль. — «Стальная воля и обширный ум. И они хотят этот ум запереть на двенадцать лет! Преступление!»
Мистер Уоллинг всегда говорил так, когда его клиентов посылали в тюрьму.
Когда на другое утро сторож явился в камеру бывшего банкира, чтобы отвести его к надзирателю, мистер Тримм был уже одет и позавтракал.
Надзиратель находился в конторе с другим человеком, которого с первого взгляда можно было признать за полицейского чиновника, и мистер Тримм понял, что это был его провожатый.
— Присядьте, мистер Тримм, — сказал надзиратель нервно, — на одну минуту. Это — помощник шерифа Мейерс.
Мистер Тримм хотел ответить: «Рад познакомиться», но воздержался и только кивнул головой. Мейерс равнодушно взглянул на него своими мутными голубыми глазами. Надзиратель подошел к двери.
— Мистер Тримм, — сказал он, откашлявшись, — я взял на себя смелость послать за извозчиком, чтобы отвезти вас на вокзал. Он приехал и ждет у ворот. Но там собралась уже большая толпа народу, репортеров и фотографов. Я на вашем месте ушел бы из задней калитки, — я велю отпереть ее.
— Благодарю вас, надзиратель, вы очень любезны, — сказал мистер Тримм своим обычным деловым тоном.
Дверь скрипнула, и мистер Тримм увидел, что надзиратель вышел в соседнюю комнату — покрасневший, неуверенный.
— Отлично, — сказал Мейерс, — вы готовы?
— Вполне, — ответил мистер Тримм и направился к двери.
— Подождите минутку, — сказал Мейерс.
Он отвернулся от мистера Тримма и опустил тощую руку в карман плохо сшитого пиджака. В сердце мистера Тримма что-то дрогнуло, и та самая мысль, которая так тихо тикала в его мозгу в течение последних семи месяцев, вдруг зажужжала и зазвенела в его ушах.
Однако Мейерс вынул из кармана только носовой платок, повидимому он хотел вытереть лицо… Но Мейерс и не думал обтирать лицо. Он осторожно развернул платок, как будто в нем было завернуто что-то ценное и хрупкое, а потом сунул платок опять в карман и посмотрел прямо в лицо мистеру Тримму. В руках у него были ручные кандалы с раскрытыми кольцами, на концах которых виднелись острые зубчики.
Вопрос, который постоянно вставал в мыслях мистера Тримма, получил, наконец, ответ.
Бывший банкир встал и с нерешительностью, на которую он до сих пор еще не был способен, протянул свои руки.
Кольца закрылись с легким щелканьем.
Мистер Тримм не оказывал сопротивления.
— Неужели это необходимо, — сказал он, как будто не своим голосом.
— Да, — сказал Мейерс. — Закон не делает ни для кого исключений. Но они вам не будут мешать. Я выбрал самую легкую пару, и они сидят у вас свободно.
С полминуты мистер Тримм стоял, как завороженный, с протянутыми руками, опустив глаза. И в его мозгу промелькнуло прочитанное где-то выражение: «в тисках закона»…
Эти тиски он в первый раз почувствовал на себе, и сознание это причиняло ему почти физическую боль. Лицо его вдруг покрылось испариной. У него в кармане был носовой платок, тонкий, полотняный носовой платок с монограммой. Ему пришлось поднять обе руки и с помощью всех десяти пальцев вынуть платок.
Он опустил руки и несколько секунд пристально смотрел на Мейерса.
— Нельзя ли как-нибудь спрятать эти… эти штучки? — спросил он.
— Можно, — ответил Мейерс. — Вот, как это делается.
Он взял руки своего пленника и наложил кисти каждой из них на кольца наручников, а затем спустил пониже рукава сорочки.
— Вот так. Натягивайте от времени до времени рукава, и ваших браслеток не будет видно. Итак, готовы. Идем.
С полминуты мистер Тримм стоял, как завороженный
Когда они вышли на улицу, Мейерс взял под руку своего пленника, так что положение его сложенных рук могло показаться естественным.
Но нью-йоркских репортеров не так легко провести. Увидя банкира и его спутника, один из репортеров, стоявших на углу, дал условный сигнал, другой передал его дальше, и вскоре за мистером Триммом и его спутником гналась целая стая газетных репортеров и фотографов, а за ними толпа уличных зевак.
Не привыкший ходить пешком, мистер Тримм с трудом убегал от толпы. Минутная задержка Мейерса у контролера, проверявшего билеты, отдала шансы в руки преследователей, и мистер Тримм вышел на платформу среди целого потока людей. С трудом пробившись через эту лавину, банкир и его спутник вошли в первый попавшийся вагон. Но взгляды, которые на них устремляли пассажиры, заставили мистера Тримма просить Мейерса перейти в вагон для курящих. Там, в атмосфере, наполненной густым табачным дымом, он и просидел до тех пор, пока судьбе не стало угодно распорядиться с ним совершенно неожиданным образом.
— Через два часа будем на месте, — сказал Мейерс, вынимая часы…
Был вечер. Уже темнело. Поезд шел, мерно громыхая колесами.
И вдруг мистер Тримм почувствовал под ногами какое-то странное ощущение. Казалось, что поезд пытался итти вперед и назад в одно и то же время. Передняя часть вагона как будто несколько покривилась и начала подниматься вверх. Послышался скрип, треск, и вдруг Мейерс внезапно исчез куда-то у него из глаз, а пол вагона раздался под ногами. Потом все смешалось в какой-то вихрь, мистер Тримм был точно подхвачен какой-то мощной рукой за шиворот и выкинут вон из вагона. Попав на край насыпи, он медленно скатился вниз и долго лежал на спине в густой осоке.
Сколько времени он лежал там, он не помнил. Крики и стоны раненых и пламя пожара вывели его из оцепенения. Он сначала сел, потом поднялся на ноги и, наконец, сообразил, что перед ним была картина железнодорожной катастрофы, а он сам — одна из жертв.
Среди пассажиров многие отделались легкими ушибами, но паника овладела всеми. Люди бегали взад и вперед и метались без цели, другие разыскивали своих спутников, третьи пытались спасти их из-под развалин горевшего поезда. На мистера Тримма никто не обращал внимания. Постояв с минуту, он сообразил, что ему нужно делать, и вприпрыжку, размахивая перед собой скованными руками, помчался прочь от железнодорожной линии в лес.
Он бежал до тех пор, пока его легкие не отказались работать. Тогда он сел на землю и прислонился к дереву. Он прислушался — никаких звуков, кроме пения птиц. Следовательно, железная дорога далеко, он в безопасности.
Посидев несколько времени на своем мягком ложе, мистер Тримм успокоился и начал дремать, а потом усталость взяла свое, и он заснул.
На рассвете стало свежо, и мистер Тримм проснулся. Прошло несколько минут прежде, чем он вспомнил все и сообразил, где он находится. О побеге нечего было и думать, конечно. Его наверное уже искали. Лучше пойти и сдаться самому, чем быть пойманным в лесу, как зверь, бежавший из зверинца. Но мысль о том, что опять люди будут глазеть на него, навела на него ужас. Ему казалось, что никакая тюрьма не могла доставить ему таких неприятностей, какие он пережил под любопытными взорами бежавшей за ним толпы.
