Анна ПАВЛОВСКАЯ
(Москва)
***
Весна, точно драма Расина, -
патетики слёзный восторг
оглянешься: слякоть, рутина,
кусты, как пустые корзины,
подвешены возле дорог.
Мне скучно, я жажду антракта,
мне хочется рухнуть в буфет.
Бесстрастная официантка
несёт мне вина и конфет.
Вот здесь между долгом и чувством,
желанием и кошельком -
такие конфликты начнутся,
что их погашаешь с трудом.
Я тоже металась по сцене,
предчувствуя главную роль,
но пафос и ветки сирени
вполне заменил алкоголь.
Чем веки мои тяжелее,
чем легче дешёвый бокал,
тем перед глазами живее
трагедии этой финал.
Мария Маркова
(Вологодская область)
***
Мы пьём с утра и к вечеру - хмельны.
Горит внутри, горчит внутри, пылает,
растёт трава болиголова злая,
качаются на бледных ножках сны.
Проходят дни, пустые, как тростник,
и полые, как маленькие дудки.
В них дух незрячий, выдуманный, чуткий
к губам немым и ласковым приник.
Он ищет поцелуя и тепла,
немного веры и чуть-чуть отчизны,
а после - смерти и спокойной тризны.
Пускай гудят, гудят колокола
над нами и над нашей немотой
невыразимой, над судьбой скитальцев,
как дух гудит в отверстии под пальцем
в своём уединении простом.
***
Говорят, лоза эта вырастет в срок,
даст плоды свои терпкие, горький сок,
утолит все печали, прогонит грусть.
Если правда всё это, то пусть, то пусть
бродит в тесных застенках густая кровь
виноградного мяса и жарких слов.
В забытье, как в цветущем большом саду.
Мальчик кликает птиц и поёт в дуду.
Бродит женщина в розовом в темноте
и питается прозою, аки тень,
повторяет и пробует нежный слог
и росу собирает подолом с ног.
Андрей ЕГОРОВ
(Петропавловск-Камчатский)
***
А.Б.
и не любви хотелось - коленей,
чтоб в них уткнуться умною мордой
не любви хотелось - ошейника
с поводком, и чтоб это - предел желаний
не любви, нет, а чтоб по-любому
пережила меня и, жалеючи, гладила;
успокаивала ласково, пока ветеринар
делает укол -
и ещё - недолго - после
поэтому
в следующей жизни я буду щенком,
лопоухим, лобастым - а я уже сейчас такой -
и вырасту в большущего собака,
друга твоего и защитника -
если получится,
пока намокает холстина,
выбраться из мешка
Владимир МОНАХОВ
(Иркутская область)
ПЕРЕСЕЛЕНИЕ
По ночам я слышу,
Как за стеной переворачивается
Со скрипом душа соседки,
Которой давным-давно
Никто не говорил:
"Я тебя люблю"!
Мэр нашего города,
Прочитав это наблюдение
В местной газете,
Вызвал заместителей и сказал:
"У нашего поэта
плохие жилищные условия.
Надо ему помочь!"
И через месяц я переехал в новую
Просторную квартиру
Улучшенной планировки.
Но и там каждую ночь
Я по-прежнему слышу,
Как ворочается
Со скрипом душа соседа,
Который давным-давно
Никому не говорил:
"Я тебя люблю"!
ЧУЧЕЛО
Часы - чучело вечности,
по стрелкам которых
мы никогда не узнаем,
сколько осталось
будущего у Бога.
И потому
в одиночной камере бытия
мы перестукиваемся со временем.
Я - сердцем.
Оно - часовым механизмом
у пульса на моей руке.
Александр Казинцев ИСКУССТВО ПОНИМАТЬ. Беседа Юрия Павлова
Юрий ПАВЛОВ: Я знаю критиков, которые начинали как поэты. Это Владимир Бондаренко и Александр Казинцев. С точки зрения части патриотов, к которым принадлежу и я, Бондаренко начинал в "сомнительной" компании ленинградских поэтов во главе с Иосифом Бродским. У Казинцева была не менее "сомнительная" компания… Расскажите о ней, как вы оказались вместе с Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, Александром Сопровским?.. И почему ваши пути с этими поэтами разошлись?
Александр КАЗИНЦЕВ:
Нет, уважаемый Юрий Михайлович, я никогда не назову свою компанию "сомнительной". Как бы ни менялись мои взгляды - а они менялись круто, "с кровью", с болью - для меня, обрывая дружеские связи, я чувствую, осознаю свою жизнь как неразрывное целое. Вот уже 55 лет я тащу его на своем горбу, в самом себе - и не отказываюсь ни от одного дня. А к тем, кто отказывается от собственного прошлого, от своих друзей - даже от тех, кто сами от него отказались - я не могу относиться с доверием. Они так же откажутся и от своей сегодняшней позиции,
Александр Сопровский, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Сергей Гандлевский - талантливые поэты. Теперь о них немало написано, в том числе, и в "Дне литературы", так что мне нет нужды доказывать это. Что бы они ни писали потом, я помню их стихи, я помню их лица - они озарены светом нашей общей юности.
С Сашей Сопровским я сдружился в школе. Знаменитой 710-й - "школе-лаборатории при Академии педагогических наук". Этаком советском варианте Лицея. Специализация по классам - мы с Сопровским учились в литературном. Нашей преподавательницей была подруга жены Тициана Табидзе - великого грузинского лирика. Она много рассказывала о нём и о дружившем с ним Борисе Пастернаке.
С Серёжей, Бахытом и Лешей мы познакомилась в МГУ в литературной студии "Луч". Сразу же сблизились, стали издавать неподцензурный альманах "Московское время". Недавно кто-то из критиков назвал стихи "Московского времени" "поэзией бронзового века".
Потом повзрослели и разошлись в разные стороны. Буквально: Цветков и Кенжеев эмигрировали, Сопровский погиб, Гандлевский стал кумиром молодых еврейских интеллектуалов. Каждый не раз комментировал наши отношения и наш разрыв. Без злости, но, на мой взгляд, не всегда корректно. Впрочем, это уже их дело.
Ю.П.: Александр Иванович, в студенческие годы вы регулярно общались с Арсением Тарковским, посещали лекции Мамардашвили на психфаке МГУ, ездили в Тарту к Юрию Лотману… То есть вроде бы вы были типичным московским интеллигентом, условно говоря, космополитически- либерального толка. И вдруг в феврале 1981 года вы стали редактором отдела критики журнала "Наш современник". Что подтолкнуло вас к этому опасному шагу (ведь всегда опасно быть русским патриотом), какие изменения произошли, если, конечно, произошли, в вашей внутренней биографии за примерно пять-шесть лет после окончания университета?
А.К.:
В студенческие годы я, как и положено, ума-разума набирался. Позиция критика, писателя ценна и значима только тогда, когда она результат осознанного выбора. Когда человек может сказать: я изучал разные культуры, всевозможные стили, но именно это мне по сердцу.
Признаюсь, знакомясь с людьми, я всегда стараюсь определить: является ли их патриотизм результатом культурного самоопределения или они просто никого, кроме Михаила Исаковского и Анатолия Иванова, не читали. Не хочу обижать этих достойных писателей, но, согласитесь, такой багаж недостаточен. Мало того, что человек будет поверхностным, он может оказаться нестойким в своём патриотизме. Знакомство с западной культурой, как правило, более прихотливо "инструментованной" и потому более броской, чем русская, может сбить его с позиций и превратить в яростного западника.
Мне повезло: я сначала впитал в себя культуру. Причём, не только из книг. Мераб Мамардашвили и Юрий Лотман - люди, олицетворявшие собой традиции научной мысли - философской и историко-литературной. Как бы мы с вами ни относились к их позиции, отрицать их значительность и значимость невозможно.
Впрочем, Мамардашвили и Лотмана я только слушал. А с Арсением Александровичем Тарковским мне посчастливилось немало общаться. Я пришёл к нему не из университета, а ещё из школы, в сером форменном костюме - другого у меня не было. Он рассказывал мне об Ахматовой и Цветаевой, с которыми был дружен. О Пастернаке, к которому относился не без ревности. "Ну знаете, - говорил он, - Пастернак фигуряет в стихах, как подросток на велосипеде перед дачными барышнями".
Мы говорили не только о поэзии, но и о музыке. "Наше имение соседствовало с имением Нейгаузов, - рассказывал Тарковский. - Его отец учил меня игре на рояле. И каждый раз, когда я ошибался, он бил меня линейкой по пальцам". Представьте, Юрий Михайлович, он рассказывал не об отце прославленного пианиста Станислава Нейгауза, а об отце его батюшки - великого Генриха Густавовича…
Шутки шутками, но именно от Тарковского я узнал о добаховском периоде немецкой музыки. О "трёх Ш" - Шейне, Шейдте и Шютце. Особенно хорош Генрих Шютц - это поразительная духовная чистота и красота, своего рода музыкальный аналог иконописи Андрея Рублёва.
