— Как убедить человека, что ему пора идти к психиатру? Ну не любят в нашей стране врачей этой специальности с достопамятных советских времен...
— С начала 90-х у нас действуют очень либеральные правила, согласно которым больного нельзя принудить к лечению. Либо он, либо его родственники должны настоять на госпитализации. В советское время такого не было. И сейчас точно можно сказать, что общество оказалось не готово к подобной либерализации. Человек слышит голоса, общается с ними, а врач может ему помочь, только если он согласится на лечение. Мы впали в другую крайность — дали больным людям слишком много свободы.
Это касается в том числе педофилов. Фактически мы ничего про них не знаем — ведь никто из них не приходит к нам с жалобами. Но даже если человек осознает неадекватную тягу к детям, то ему прийти по большому счету некуда. Специалистов, которые занимались бы конкретно педофилией, у нас нет. Сексологи — это не совсем то, что требуется в такой ситуации. Педофилами надо заниматься в рамках принудительного лечения, тогда, скорее всего, не будет рецидивов.
Еще одна проблема — определение вменяемости-невменяемости. Мы считаем невменяемыми людей, которые на момент совершения преступления не ведали, что творили. Но если это состояние возникло у человека именно в момент преступления? Или он не находится в нем постоянно, но просто попал в такую ситуацию?
Или взять тех, кто страдает алкоголизмом и наркоманией. Личность человека изменена, он не может критически оценивать свое состояние и реальность, не хочет лечиться, а врач не имеет права держать его в больнице. Но ведь он часто представляет опасность для окружающих. По всей видимости, мы, врачи, будем ставить вопрос ребром: необходимо принять закон или подзаконные акты, которые позволяли бы лечить человека в обязательном порядке, если у него есть болезненные зависимости.
— Неужели так многим нужна эта помощь?
— Реалии таковы, что количество психических расстройств увеличивается: сегодня каждый четвертый-пятый житель планеты страдает тем или иным психическим расстройством, а каждый второй имеет шанс заболеть психически. Самый распространенный диагноз в большинстве психиатрических больниц — шизофрения. Число больных ею во всем мире остается примерно стабильным — где-то около одного процента населения. Но вот какая штука — из тысячи больных шизофренией пятьсот человек никогда не попадают в поле зрения врача.
— Ничего себе!
— Подождите пугаться. Ведь это не означает, что больной обязательно будет бегать с топором по улице, он может никого не беспокоить. Но считаем дальше. Вторые пятьсот человек попадают в поле зрения психиатра. Из них четыреста лечатся амбулаторно, а сто попадают в больницу. Из этих ста — пятьдесят человек окажутся в больнице один-два раза. Из пятидесяти оставшихся 20—30 больных будут лежать в больнице 4—5 раз в жизни. И только два-три человека из тысячи попадают в больницу часто. Это небольшое количество очень тяжелых больных.
— Слышала, вы создали целое направление в медицине — психореаниматологию. Что она собой представляет?
— В основу этого направления легла моя диссертация, изучение критических состояний при шизофрении и алкоголизме. Психореаниматология, кстати, лучше всех развита в России — в других странах она не особенно развивалась, поскольку требовала затрат и считалось, что это экономически невыгодно. В советское время нам удалось соединить два направления — реаниматология и психиатрия. О чем идет речь? Есть некоторые расстройства в психиатрии, которые приводят к смерти. Прежде всего это та же шизофрения — случается определенная форма, когда резко подскакивает температура, появляются другие симптомы, в результате человек умирает. Конечно, психиатры делали что могли, но не всегда верно истолковывали симптомы — иногда ведь помимо основного заболевания возникают и другие расстройства, с которыми можно справиться, используя искусственную вентиляцию легких и прочие интенсивные методы лечения. Я, кстати, в свое время тоже получил сертификат реаниматолога, но потом не стал подтверждать квалификацию…
И вот на территории одной из больниц создали отделение психореаниматологии. В нем бок о бок работали психиатры и реаниматологи. Это дало возможность следить за ходом заболевания с разных сторон. Мы смогли спасать людей от неминуемой гибели, выводя из критических состояний. Сочетание разных методов — и из психиатрии, и из интенсивной терапии — принесло успех. Среди определенных категорий больных летальность была снижена с 20 процентов до 5—6.
Сейчас во многих больницах есть соответствующие отделения. Раньше ведь еще существовала проблема: если надо было перевести в другую больницу сложного больного, никто за это не брался. И не всегда с охотой принимают таких проблемных пациентов — кому же хочется увеличивать статистику летальных исходов? Тогда мы предложили идею психореаниматологической бригады. Многие выступали против, пришлось вмешаться академику Морозову Георгию Васильевичу, бывшему директору Института имени Сербского, а также профессору Эдуарду Бабаяну из Минздрава. В результате мы смогли создать психореаниматологическую бригаду на центральной станции «Скорой помощи», и она выезжала в различные больницы. Если врачи считали, что это наш пациент, — везли в Кащенко. Насколько я знаю, сейчас в Москве существуют три такие бригады, может, дальше больше.
— А как у нас поставлена организация психологической помощи в чрезвычайных ситуациях?
— В этом мы сильнее всех в мире, но, к сожалению, отчасти из-за того, что у нас больше опыта. В 1994 году мы специально организовали отдел неотложной психиатрии и первичной помощи в социальных ситуациях. Раньше ведь как считали: если руку оторвало, то человеку надо медицинскую помощь оказывать. А если с мозгами плохо, то само рассосется. Кто-то алкоголем будет лечиться, кто еще как — но со временем отпустит. И поначалу, когда мы приезжали на то или иное ЧП, врачи не понимали: а что вы тут делаете? Сейчас наоборот — уже спрашивают: когда приедете?.. Поняли, что с нашей помощью можно контролировать ситуацию, предупреждать несанкционированные действия родственников или какие-то необдуманные поступки. Взять хотя бы недавний случай, когда на Сахалине перевернулась нефтяная платформа и погибли люди. Большая часть — из Мурманска. Первая мысль, которая возникла у родственников, — надо собираться и лететь на Сахалин. Зачем? Что бы это дало? Место, где утонула платформа, находится в двухстах километрах от берега. Родственников, к счастью, удалось удержать от этого шага.
Работали мы с родственниками и при захвате заложников в Театральном центре на Дубровке, и в Беслане, где было особенно тяжело. Каково людям, у которых отняли детей? В Беслане у родителей первой возникла мысль, что надо идти в ингушское село и тоже захватить школу. У нас, специалистов, есть фразы, которые надо произносить в такой ситуации, и есть те, которые нельзя говорить ни при каких обстоятельствах. Самое главное — не обманывать. В оперативном штабе мы договорились, что каждые три часа кто-то из должностных лиц выходит к людям и разъясняет ситуацию. Независимо от того, есть изменения или нет. И вдруг ночью один представитель администрации не пришел. Меня растолкали, я там же спал на стуле, побежал за ним. Спрашиваю: «Почему вы не выступили?» Он отвечает: «Да у меня новых сведений нет». В результате чиновник все же вышел к людям, но произнес что-то абсолютно невнятное. А женщины уже бегают, кричат: «Мужчины, сделайте что-нибудь!» Напряжение растет. Мы сделали то, что первым пришло в голову. Взяли большие черные мешки, раздали всем нашим врачам-мужчинам и велели убирать территорию. На Кавказе не принято, чтобы мужчины занимались уборкой. Поэтому местные женщины к каждому из наших подбегали помогать. И подбегали те, у кого больше выражено моторное возбуждение. Яму мусорную мы специально выбрали подальше от места события — за два километра. Пока люди туда сходят, пока вернутся — мы имели 45 минут на индивидуальную психотерапию. И это помогло снять массовое напряжение. Потом я попросил прийти доктора Рошаля и поговорить с родителями, которые нервничали, что дети без еды и могут погибнуть от голода. Он спокойно и доходчиво объяснил, что десять дней без еды можно продержаться. На тот момент прошло двое суток, и мы предполагали, что вот-вот последует штурм... Случается, приходится выявлять людей, которые не имеют отношения к трагедии, однако хотят находиться в центре событий. Скажем, были такие личности и среди родственников заложников на Дубровке — мы их вычислили. Я спрашиваю у одной женщины: «Вы здесь почему находитесь?» Выяснилось, что у нее дочь лежит в больнице по другому поводу, а ей просто хочется попасть в телевизор — пусть в качестве жертвы трагедии...
