Романтика осаживается в разговорность.
Грозы волосы наши полощут,
Спуск обрывист, отвесен подъем…
Очень похоже на Визбора… А вот и комментарий:
Мы становимся проще и проще
В переменчивом быте своем.
Простота, прозрачный быт, светлая переменчивость. Нечаянность.
А вот, наконец, и долгожданная «грамматическая ошибка»:
На ногу ногу запрокинув…
Это записной романтик разглагольствует в «визборном» обществе. «Запрокинув» вместо «закинув» - остолбенеешь от этакого оборота!… и напрасно. Потому что это не ляпсус, а литературная реминисценция. Из Пастернака:
В траве меж диких бальзаминов,
Ромашек и лесных купав,
Лежим мы, руки запрокинув
И кверху головы задрав…
Конечно, дерзость запрокинувшегося в небо гения дает совсем иной поэтический результат, чем эксперимент молоденькой певуньи, поменявшей в этом обороте руки на ноги. Но, вообще говоря, певунья относится к делу очень серьезно. «Одержимая жаждой творить», она вступительное сочинение в вуз пишет стихами, вдохновенно попирая орфографию. Это обходится ей дорого: она попадает только на вечернее отделение. Впрочем, может, потому все-таки попадает, что экзаменаторы оценивают порыв души и преданность слову.
Я это к тому, что милое косноязычие, кое-где оттеняющее летучие ритмы Якушевой, - не оплошность и не «недотяг», а своеобразная установка, нащупанная, скорее всего, интуитивно. Проще, проще! - осаживает себя душа, провожая грозы и встречая ветры, а в следующем четверостишии закладывает строку, далеко не простую:
А закаты рассветов полны…
- предоставляя будущим комментаторам решать, то ли эта строка навеяна «Пилигримами» Бродского, то ли этих «Пилигримов» предвещает.
Еще одно простецкое задание по ориентированию в поэтической подземке:
Я с детства люблю лабиринты метро
И четкость внимательных справок
Идешь себе слева и, наоборот,
Стоишь с чемоданами справа…
С кем перекличка? Навскидку - с Маяковским: «Иду направо - очень хорошо!»
Следующее четверостишие:
Нигде так спокойно не дышится мне,
Здесь ясно, прохладно и тихо.
А если случится, что «Выхода нет»,
То рядом окажется «Выход»…
А может, все-таки Окуджава? «А те, что идти хотят, должны держаться левой стороны»…
И при всей этой подспудно ощущаемой, тайной искушенности - поэзия Ады Якушевой кажется девственно самобытной; ее искушенность именно «тайная», и непонятно, как среди этих утесов и скал, плотин и трамплинов, взлетных полос и дорожных развязок, милицейских жезлов и солдатских котелков - светло журчит этот ручеек, эта ниточка в лабиринте, этот серебристый голосок, веселый говорок души, всех любящей, всех понимающей и жалеющей.
Дело в том, что ей все наши указатели и плотины - как бы «без разницы». Ей все равно, скажут ей «да» или «нет». Это всеобщее выравнивание, или всеобщее уподобление, или всеобщее перелицовывание реальности и составляет секрет Ады Якушевой, тайный пароль ее поэзии, ее уникальный «ход».
Мы так похожи и не похожи,
Легко понять нас и не понять.
И все же он совсем не «ваш»,
Он мой корреспондент.
Здравствуй! Это главное - ты здравствуй!
Главное - ты будь, хоть как-нибудь…
Ты был иль не был? Бедствие мое…
Ты был иль не был? Жил ты или не жил?
Мне все равно, сколько лет позади,
Мне все равно, сколько лет впереди…
Хочешь, уехать в далекие страны я
Умолю, умолю, умолю,
Или навеки любить перестану я,
Что люблю, что люблю…
Магия повторов и энергия внушения (самовнушения) заставляют думать о какой-то первобытной, первозданной силе, которая изначально дремлет в остроглазой девочке, дирижирующей студенческим октетом, в белокурой Лорелее, тоскующей о любимом, в компанейской радиожурналистке, пересчитывающей «борта» в акватории острова Беринга. По ходу лет проступают в лирической героине черты ведуньи, которая ходит по лесам и нас туда зовет, она собирает травы, завязывает в метелки мяту, зверобой, череду, богородицыну травку и вывешивает все это, так что дом ее напоминает жилище древнего колдуна-лесовика. И уже не «квадратики пола» просятся фоном в ее портрет, а полесские болота, загадочные иероглифы древесной коры, шаманские узоры…
И с протянутыми руками
В этой каменной стране
Я бы навек обратилась в камень,
Чтобы ты поклонялся мне…
Ниточка спасительная выводит из леса и снова ведет в лес, потому что лес жизни непонятен и непроходим только для тех, для кого мир составлен: из «своего» и «чужого», из «хорошего» и «плохого», из «высокого» и «низкого».
А когда мир един и единосущен, когда он весь - «свой», и не «составлен», а порожден, - тут совсем иная песня.
Можно, конечно, сказать, что сверхзадача такой песни - любовь.
Конец нити именно здесь завязывается: собрать весь мир и - бросить к ногам любимого. Обнулить. Гимн жертвенной и всепоглощающей любви - вот «узкая тема» Ады Якушевой.
Все на свете, и снег и ветер
В сравненье с этим равно нулю,
Потому что ты есть на свете,
А еще я тебя люблю.
Душа, созданная для такой любви и такой верности, согласна принять судьбу «вечной вдовы»… а может, судьба именно эту душу и избирает для испытания - разлукой. Все должно рухнуть и испепелиться, приравняться к нулю, а между тем - держится, дышит, да еще и спасает!
Двужильность, что ли, в этой хрупкой душе?
Не этого спасает, так другого:
Имя твое я другим заменю…
Редакция «Библиотеки Ваганта», выпустившая книгу Якушевой «Если б ты знал…», сочла необходимым так объяснить эту перемену:
«В конце 50-х годов Ариадна Адамовна Якушева была замужем на Юрием Визбором… В начале 60-х…вышла замуж за Максима Кусургашева, известного радиожурналиста, друга Юрия Визбора, тоже окончившего МГПИ…»
Понял. Ариадна.
Кому будет брошен кончик спасительной нити? А лучше без имен. Тому, о ком сказано: «Товарищ!» Кому сказано короткое дружеское: «Ты».
Ты, громоздящий открытия и стартующий к звездам, ты, зависающий над крышами, ты, крутящийся в жизненных лабиринтах, ты, перегнувшийся сверху и разглядывающий распластанные платья влюбленных в жизнь, танцующих учительниц… ты подожди…
Ты - мое дыхание,
Утро мое ты раннее,
Ты и солнце жгучее,
И дожди.
Всю себя измучаю,
Стану я самой лучшею.
По такому случаю
Ты подожди…
«Недобрая, а все-таки своя…»
А.Городницкий
Начнем- ка отечество с кухни.
Он поправит: « Мы начинали не с кухонь московских - с тундры скорее и с чахлой тайги».
Да, да, конечно… и все таки… в самом началее 60-х годов я попал на московскую кухню, или, точнее, в комнатку в коммуналке, где Визбор, окруженный бутылками и слушателями, выдавал свой репертуар. Когда он спел «Деревянные города», моя жена, страстная музейщица, влюбленная в русский Север и планировавшая очередной отпуск, спросила:
- О каком городе ты это написал?
На что Визбор, пресекая подозрения в «присвоении чужого» (столь актуальные эпоху спустя), ответил:
- Это написал не я. Это написал Городницкий.
- Кто?
- Замечательный человек,- ответил Визбор и начал новую песню, на сей раз свою.
Кроме «замечательного человека» ничто в тот момент не влетело в память.
Влетало потом, одно за другим, вперемежку с песнями.
Говорили: «геолог». Это годилось: «Крепись, геолог, держись, геолог, ты ветру и солнцу брат!» Кроме ветра и солнца было еще много чего в низовьях Енисея. Его ударили ножом - спасла пряжка на лямке рюкзака. Потом он лежал с карабином у палатки и отстреливался от пьяных работяг, приехавших на тракторе насиловать коллекторшу Нинку. Потом, сам пьяный, шатаясь, придерживал на голове консервную банку - стоял под выстрелами остервеневшего от ревности соперника. На Кольском полуострове ему (не зная, кто он) показали могилу «того самого Городницкого, который «От злой тоски» написал: тут-де он сидел, тут же, в зоне, его и пришили». Из лагеря под Лугой ему (уже зная, кто он) прислали письмо: «Дорогой Александр Михайлович, мы любим ваши песни, особенно песню «От злой тоски…», которую считаем своей… Ежели что - примем как родного»,
