Но весь этот взрыв националистической экзальтации оказался в результате пустым выхлопом. Война не только не смягчила противоречий между властью и обществом, а, напротив, до крайности их обострила. Уже с 1915 г. либералы переходят в оппозицию правительству, а в 1916 г. там оказываются не только националисты вроде В. В. Шульгина, но и даже правые («правее которых только стена») вроде В. М. Пуришкевича. Что характерно, оппозиция, требуя политических уступок, обвиняет власть в предательстве национальных интересов, выступая под знаменем «патриотической тревоги».
Боком правящему режиму вышла и мощная агитационная кампания против «немецкого засилья», вполне естественная при наличии Германии в качестве главного врага. Запущенная по инициативе правительства, она тем не менее неизбежно вышла из-под его контроля, ибо попала на благодатную и хорошо возделанную почву германофобского дискурса, созданного русским дворянством в XVIII–XIX вв. Этот дискурс в несколько упрощенном и приспособленном для массовых вкусов виде был взят на вооружение интеллигентско-буржуазными националистами, контролировавшими такие массовые газеты, как суворинские «Новое время» и «Вечернее время», печатный орган октябристов «Голос Москвы», национал-либеральные «Утро России», «Биржевые ведомости» и др. Упомянутое выше Общество 1914 года к началу 1915 г. насчитывало в Петрограде 6500 членов. В Москве общество «За Россию» публиковало списки «вражеских германских фирм». «Немецкое засилье» было одной из постоянных тем думских заседаний, например, в 1915 г. депутат С. П. Мансырев выступил на одном из них с цифрами, свидетельствующими о преобладании немцев в МИД.
Любое правительство в условиях войны не могло не предпринимать превентивных мер против крупной этнической общины, кровно и духовно связанной с противником. Наряду с чисткой государственных ведомств от «германского эле мента» важнейшей такой мерой стали законы о ликвидации немецкого землевладения в России (1915): немцы-землевладельцы должны были продать свои земли с торгов. Но поразительна малая эффективность этого закона. Во-первых, в ряде западных губерний ликвидационные мероприятия не проводились вовсе, так как там шли военные действия и эвакуация населения. Во-вторых, по непонятной причине были совершенно забыты Курляндия, Поволжье и почти вся азиатская часть страны. Но и даже в тех 29 губерниях и областях Европейской России, где ликвидация все же осуществлялась, дело делалось чрезвычайно вяло. Из 33 897 владений, внесенных в ликвидационные списки, общей площадью 2 млн 739 тыс. 464 десятин к 1 января 1917 было окончательно отчуждено 1774 владений общей площадью 406 485 десятин (то есть приблизительно одна седьмая запланированного). Причем к 1917 г. процесс отчуждения «фактически остановился» (И. Г. Соболев).
То же самое наблюдалось и в деле борьбы с «германизмом» в торгово-промышленной сфере: из 611 акционерных обществ, принадлежавших германскому или австрийскому капиталу, решение о ликвидации было принято только по 96, из них 62 сумели ее избежать (по другим данным, в списки внесли 712 акционерных обществ, к июлю 1916 г. постановили ликвидировать 91 из них). Это притом, что в 1915 г. в России насчитывалось 2941 частное предприятие, частично или полностью принадлежавшее германским или австрийским подданным.
Да и чистка госаппарата не увенчалась даже более-менее заметной «дегерманизацией». Во всяком случае, это касается элитных ведомств. Руководство того же МИД (министр С. Д. Сазонов и товарищ министра В. А. Арцимович) жестко и последовательно отстаивали своих немецких коллег. По мнению осведомленного современника, «германофильство» Сазонова прежде всего объяснялось его личными связями «с явно германским по своему происхождению, а отчасти и по симпатиям, большинством его ближайших любимых сотрудников по МИД. Иная позиция была прямо невозможна при сохранении этих лиц в дипломатическом аппарате на ответственных местах» (Г. Н. Михайловский).
За годы «борьбы с германизмом» ситуация никак не повлияла на состав ближайшего окружения императора: придворный штат «не только не „очищался“ от сановников из русских немцев, но наоборот – самые высокие придворные отличия продолжали получать именно лица с немецкими фамилиями, несмотря на то, что с началом войны награждение этими отличиями было приостановлено. Показательно, что на фоне общего числа пожалований в высшие, первые и вторые чины Двора (27 чел.), состоявшихся за военный период, доля сановников с немецкими фамилиями равнялась одной четверти» (С. В. Куликов).
В среде высшей бюрократии «дегерманизация» коснулась только гражданских губернаторов. К 23 февраля 1917 г. сановники с немецкими фамилиями среди основных категорий правительственной элиты составляли от 10 до 25 %. Не этим ли объясняется фактический крах «борьбы с немецким засильем» во всех областях российской жизни? Некоторые ее очевидцы думали именно так: «По логике вещей, германскую чистку надо было начинать сверху, но ввиду той громадной роли, которую играли люди, так или иначе связанные с Германией в высшей петербургской бюрократии, это было совершенно немыслимо» (Г. Н. Михайловский).
Нельзя не согласиться с мнением современного историка о том, что нерешенность «немецкого вопроса» стала «одной из причин Февральской революции, в ходе которой большое значение имела антинемецкая риторика»(С. В. Куликов). Последнюю активно использовали оппозиционные самодержавию (и союзные между собой) группировки: придворная, во главе с великим князем Николаем Николаевичем (начальник его штаба генерал Н. Н. Янушкевич, главноуправляющий землеустройства и земледелия А. В. Кривошеин и др.) и политически-промышленная во главе с А. И. Гучковым, который контролировал значительную часть «немцеедской» прессы («Голос Москвы» и отчасти «Новое время» и «Вечернее время»).
Но, конечно, одними провокациями оппозиционеров массовую низовую германофобию, особенно агрессивно выплеснувшуюся во время немецкого погрома в Москве в мае 1915 г. (погибло пять лиц «австро-немецкой национальности», четверо из них – женщины, и 12 погромщиков – в результате стрельбы, открытой войсками), не объяснишь. Совершенно очевидно, что немцы стали лишь временным громоотводом для стремительно растущего народного недовольства всей социально-политической системой императорской России, и в первую очередь ее властной верхушкой. Военные поражения, рост цен, ухудшение продовольственного положения быстро радикализировали настроения низших социальных слоев. Но язык для выражения народного недовольства явно заимствовался из словаря элитного «немцеедства».
В апреле 1915 г. донесения агентов московской полиции свидетельствовали: «В народе складывалось убеждение, что победы достигнет не правительство, а народ своими собственными усилиями и после войны посчитается с правительством за ту кровь, которая напрасно пролилась, благодаря его потворству немцам». После майского погрома в рабочей среде говорили, что в нем виновата полиция и администрация, но обе они были лишь «слепым орудием так называемой „партии мира“, членами которой состоят особо высокопоставленные лица, преимущественно немецкого происхождения, из придворных и весьма влиятельных кругов». Многие вообще считали, «что немцев следует бить и что разгромы фабрик и заводов – дело хорошее… надо было фирмы отобрать в казну, а немцев из Москвы выгнать». В некоторых группах чернорабочих велись речи о необходимости сменить правительство как «онемечившееся». В солдатских письмах 1916 г. можно было прочесть, например, такое: «Слышал, конечно, что погибли 2 русских корпуса под Кенигсбергом… А почему? Потому, что нами командуют немцы, полно их везде… Они же нас направляют на пули и штыки своих соотечественников, но с таким расчетом, чтобы мы потерпели аварию… А на внутренность государства поглядишь: здесь стоят 2 партии, на верху которых – буржуазия, дворянство и немцы, а на второй – мещане и крестьяне». Автор другого письма выражал сожаление, что «мы воюем с немцами, но все наши правители – немцы». Летом 1915 г. по стране ходили слухи о готовящемся всероссийском немецком погроме, их зафиксировали жандармские управления в Петрограде, Одессе, Казани, Харькове, Архангельске, Киеве, Владивостоке, Иркутске, Терской области.
Одним из лозунгов Февраля был: «Долой правительство! Долой немку [то есть императрицу]!» В его первые дни происходили массовые расправы солдат с офицерами, носившими немецкие фамилии. В письмах того времени февральские события нередко объяснялись как свержение «немецкого засилья»: один солдат поздравлял своего адресата с «новым Русским, а не с немецким правительством Штюрмеров, Фредериксов, Шнейдеров» и поясняет, что «никто за старое правительство не стоял из солдат, все перешли на сторону нового». Типичным для революционных акций была фраза: «Везде правили нами немцы, но теперь не то».
