«...Поскольку мы требуем для себя возможности развития без вмешательства извне и беспрепятственного распоряжения нашими собственными жизнями на основе принципов права и свободы, мы отвергаем, независимо от источника, любую агрессию, ибо не являемся ее приверженцами. Мы настаиваем на безопасности, чтобы обеспечить следование по избранным нами самими путям национального развития. И мы делаем еще больше: требуем этого и для других. Мы не ограничиваем нашу горячую приверженность принципам личной свободы и беспрепятственного национального развития лишь теми событиями и переменами в международных делах, которые имеют отношение исключительно к нам. Мы испытываем ее всегда, когда имеется народ, пытающийся пройти по трудному пути независимости и справедливости»[41]. Представление об Америке как о благожелательном международном полицейском как бы предвосхитило политический принцип вовлеченности, разработанный после второй мировой войны.
Даже в самых смелых своих мечтаниях Рузвельт никогда бы не помышлял о столь всеохватывающих заявлениях, оправдывающих глобальный интервенционизм. Но, в конце концов, он был воином-политиком; Вильсон же был пророком-проповедником. Государственные деятели, даже воители, фокусируют свое внимание на мире, в котором живут; для пророков «настоящим» является тот мир, возникновения которого они жаждут.
Вильсон преобразовал то, что поначалу представлялось подтверждением обоснования американского нейтралитета, в ряд основополагающих принципов, заложивших фундамент для глобального крестового похода. С точки зрения Вильсона, не было особой разницы между свободой для Америки и свободой для всех. Доказывая, что время, проведенное на факультетских ученых советах, где царствует мелочный анализ, потрачено не напрасно, он разработал потрясающую интерпретацию предостережения Джорджа Вашингтона против вовлеченности в чужие дела. Вильсон переосмыслил само это понятие таким образом, что первый президент был бы потрясен, услышав подобное толкование. В интерпретации Вильсона Вашингтон имел в виду следующее: Америка должна избегать вовлеченности в достижение чуждых для себя целей. Но, как доказывал Вильсон, все, что касается человечества, «не может быть для нас чужим и безразличным»[42]. Отсюда вытекает, что Америка ничем не ограничена в исполнении своей миссии за рубежом.
До чего же это невероятный ход: найти оправдание глобального интервенционизма в противовес предупреждению одного из «отцов-основателей» о полнейшей нежелательности принятия на себя обязательств за пределами собственной страны. Да еще разработать на этой основе такую философию нейтралитета, которая делает вступление в войну неизбежным! По мере того как Вильсон подталкивал собственную страну все ближе и ближе к участию в мировой войне, формулируя собственные представления о лучшем мире, он вызывал тем самым все больший подъем жизненных сил и идеализма. Столетняя спячка Америки воспринималась как подготовительный период для нынешнего выступления на международной арене в качестве динамичной и непредубежденной силы, какой заведомо не могли быть более умудренные и закаленные политические партнеры. Европейская дипломатия была выкована и сформована в плавильной печи истории; занимающиеся ею государственные деятели видели события сквозь призму множества несбывшихся мечтаний, разбитых надежд и идеалов, ставших жертвой ограниченности человеческого ума. Америка не знала подобных ограничений, смело провозглашая если не конец истории, то, по крайней мере, несущественность ее уроков, ибо трансформировала ценности уникальные и свойственные прежде только Америке в универсальные принципы, применимые ко всем. Вильсон оказался в состоянии преодолеть, хотя бы на время, неуютное для американского мышления сопоставление Америки, находящейся в безопасности, и Америки, незапятнанной в моральном смысле. К вступлению в первую мировую войну Америка могла подойти лишь в роли крестоносца свободы везде и для всех.
Объявление Германией неограниченной подводной войны и потопление ею «Лузитании» стали непосредственной причиной вступления Америки в войну. Но Вильсон обосновывал вступление Америки в войну не частными обидами. Национальные интересы не играли роли. Нарушение нейтралитета Бельгии и проблемы равновесия сил не имели к этому никакого отношения. Война скорее велась на моральных основаниях, и непосредственной целью было установление нового и более справедливого международного порядка. «Это страшная вещь, — рассуждал Вильсон, произнося речь, где он запрашивал согласия на объявление войны, — направить великий, миролюбивый народ на войну, на самую ужасную и разрушительную из всех войн, когда на чаше весов находится сама цивилизация. Но справедливость драгоценнее мира, и мы будем бороться за то, что всегда находилось у нас в сердце: за демократию, за право тех, кто подчиняется силе, иметь свой голос в собственных правительствах, за права и свободы малых наций, за всеобщее господство права благодаря совместным действиям свободных народов, которые принесут мир и безопасность всем нациям и сделают наконец свободным весь мир»[43].
В войне, ведущейся на подобных принципах, компромиссов быть не может. Единственной достойной целью является тотальная победа. Рузвельт наверняка выразил бы американские цели войны в политических и стратегических терминах; Вильсон, подчеркивая американскую незаинтересованность, определял американские цели войны, пользуясь исключительно моральными категориями. С точки зрения Вильсона, война явилась не результатом столкновения национальных интересов, лишенных всяких внутренних ограничений, но возникла вследствие неспровоцированного покушения Германии на международный порядок. А конкретно, истинным виновником войны был лично германский император, а отнюдь не германская нация. Настаивая на объявлении войны, Вильсон утверждал:
«У нас нет предмета спора с германским народом. К нему мы испытываем лишь чувства приязни и дружбы. Не он подтолкнул свое правительство к вступлению в войну. Не с ним предварительно советовались, и не он ее заранее одобрил. Эта война была предопределена так же, как предопределялись войны в печальные дни прошлого, когда народы держались в неведении своими правителями, принимавшими решение самостоятельно, когда войны провоцировались и развязывались в интересах династий»[44].
Хотя Вильгельм II уже давно рассматривался как заряженная пушка на европейской сцене, ни один из государственных деятелей Европы никогда не призывал к его свержению или смене династий как к шагу, имеющему ключевое значение для мира в Европе. Но, коль скоро был поставлен вопрос о внутреннем устройстве Германии, война уже не могла окончиться уравновешивающим конфликтные интересы компромиссом, который был достигнут Рузвельтом в отношениях между Японией и Россией десятью годами ранее. 22 января 1917 года, перед самым вступлением Америки в войну, Вильсон провозгласил своей целью «мир без победы»[45]. Но когда Америка уже вступила в войну, то, что предлагал Вильсон, было, по существу, миром, которого можно было достичь лишь посредством тотальной победы.
Заявление Вильсона вскоре стало общим местом. Даже столь многоопытная личность, как Герберт Гувер, вздумал описывать германский правящий класс как испорченный от природы, питающийся «жизненной силой других народов»[46]. Настроения того времени довольно точно выразил Джейкоб Шерман, президент Корнеллского университета, который видел эту войну как схватку между «Царствием небесным» и «Царством Гуннляндия, олицетворением силы и страха»[47].
И все же свержение определенной династии не смогло бы само по себе привести к тому, на что намекала вильсоновская риторика. Призывая к объявлению войны, Вильсон простирал свои моральные требования на весь мир; не только Германию, но и все другие нации следовало подготовить к восприятию демократии без всяких помех, ибо после установления мира потребуется «партнерство демократических наций»[48]. В другой своей речи Вильсон зашел еще дальше, заявляя, что силы Соединенных Штатов атрофируются, если Америка не распространит свободу на весь земной шар.
«Мы создали эту нацию, чтобы сделать людей свободными, и мы, с точки зрения концепции и целей, не ограничиваемся Америкой, и теперь мы сделаем людей свободными. А если мы этого не сделаем, то слава Америки улетучится, а вся ее мощь испарится»[49].
Ближе всего Вильсон подошел к подробной демонстрации целей войны в своих «Четырнадцати пунктах», о которых пойдет речь в главе 9. Историческим достижением Вильсона является признание им того, что нация не может взять на себя крупные обязательства международного характера, если последние не подкрепляются собственной моральной убежденностью американцев. А просчет его заключался в том, что он трактовал трагические моменты истории как некие аберрации или как события, происшедшие вследствие недальновидности или злонамеренности отдельных лидеров, в том, что он отрицал существование иных, объективных базисных факторов мира, кроме силы общественного мнения и всемирного распространения демократических институтов. По ходу дела он уговаривал европейские нации взять на себя нечто такое, к чему они не были готовы ни философски, ни исторически, причем сразу же после войны, высосавшей из них все соки.
