Работа Шергина над словом – это, как сказал бы Бажов, « дело мешкотное, не рысистое» . Как-то у Бориса Викторовича спросили: а какова должна быть настоящая проза? «Она должна быть такой, чтобы готов был целовать каждую написанную строчку. Слово – ветер, а письмо-то век…»
Мы любуемся творчеством деревенских художников, их резьбой по дереву, расписной утварью, но Шергину хочется понять и воспеть самобытную философию северного «художного» мастера в его гармонии с цельным народным «знанием» . Поэтому его героев, «мужиков по званью и художников по знанью» отличает некая поэтическая возвышенность. Сквозь их облик проступают богатырские черты, воплощающие народные представления об идеальном человеке. Вот, к примеру, Маркел («Рассказы о кормщике Маркеле Ушакове»): какая в нём бездонность мудрой и стойкой души, прожившей, кажется, не одну, а множество жизней!.. «Молод ты, а ум у тебя столетен» , – говорят о нём. Опыт веков отложил в нём щедро своё самое ценное достояние: бескорыстие и доброту, глубину и серьёзность помыслов, талант труда и мудрой любви к человеку. Потому-то к Маркелу «старого и малого как на магнит тянуло» . Уже один вид его успокаивал нуждающегося в поддержке и утешении человека.
Все мастера у Шергина небогаты, и живётся им нелегко. Но изображены они как философы, окружённые всеобщей почтительностью. «Государь кормщик», «государь художник», «государь мастер» , – обращаются к ним и стар и млад. И всегда остаются они в такой же мере художниками своего ремесла, как и обычного повседневного труда – одновременно и рыбаки, охотники, народные педагоги, держатели образного слова и непременно «поэты в душе» . Для писателя же несомненно – в каждом человеке заложены зёрна таланта. Назначение и дело человека – возрастить эти «семена живоносные, благодатные… возрастить души дарования. Урожай этот, – записывает он в дневнике, – в жизнь вечную пойдёт».
В русском языке есть хорошее и нужное слово – «нравоучение», истинный смысл которого для многих, к сожалению, сегодня стёрт. Между тем по Далю это – «нравственная философия; всякое частное поучение, направленное к добру» . Именно в этом смысл творчества Шергина. « Поверхностным и приблизительным кажется мне выражение – «художник, поэт носит с собой свой мир». Лично я, например, не ношу и не вижу с собою никакого особого мира. Моё упование – в красоте Руси. И, живя в этих «бедных селеньях», посреди этой «скудной природы», я сердечными очами вижу и знаю здесь заветную мою красоту».
Очарование произведений Шергина усиливается ещё и тем, что он не знал разлада между историей и современностью. «То, что было «единым на потребу» для «святой Руси», есть и нам «едино на потребу, – писал он. – Физическому зрению всё примелькалось, а душевные очи видят светлость Руси. И уж нет для меня прошлого и настоящего».
Трудной была судьба писателя. Все военные годы он живёт в Москве, а тяготы и скудость той поры известны. Но у Шергина они помножились ещё на какое-то детское неумение «доставать» самые элементарные блага. Все его заработки – «концертишки» , он относил к букинистам книги – самое драгоценное, что можно продать за хлеб и картошку. Постоянно выступал в госпиталях. Ему только пятьдесят, а уже гаснет зрение. Его мало печатают. После выхода довоенной книги «У песенных рек» лишь в 1947 году выйдет в свет очередная – «Поморщина-корабельщина». И снова он «замолчит» на десять лет.
«С точки зрения мира сего, – запишет в дневнике, – я из тех людей, каких называют несчастными. Но «сердце моё ларец, и положена в него радость». И Борис Викторович, характер-то поморский, на судьбу не ропщет. А заслуженное признание, хоть и несколько запоздалое, придёт-таки к Шергину с выходом книг «Океан – море русское» и «Запечатлённая слава», герои которых по-прежнему равняются на кодекс чести «северного русского народа» , сложившийся за время покорения Ледовитого моря-океана.
Жизнь свою Борис Шергин назвал «златой цепью» . Первое её звено – младенчество, последнее – старость. Концы этой цепи соединяются, получается вечность. При этом называет он их так условно: «Я говорю о переживаниях тех или других лет моей жизни, которые явились знаком, знаменьем, залогом. Истинная мудрость должна об этом знать, истинная философия должна об этом сказать. Только достойно надо конец-то жизни-кольца, из того же из чистого злата, каким было младенчество, ковать. А то и не соединятся концы-то для вечности-бесконечности».
Жизнь писателя Шергина ковалась достойно. Выпавшие на его долю испытания не ожесточили сердца. А творчество поднялось вдохновенным словом о радости. «В книгах моих, – признавался писатель, – нет «ума холодных наблюдений», редки «горестные заметы», скромному творчеству моему свойственно «сердечное веселье».
Поклонимся же «большим обычаем» – в пояс – в знак немалого к нему уважения…
Наталия ЛОГИНОВА
«Послушай! вспомни обо мне…»
«Послушай! вспомни обо мне…»
Литература / Литература / ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙ
Камышев Владимир
Музей-заповедник «Тарханы»
Теги: М.Ю. Лермонтов , юбилей , Тарханы
Друзьям Лермонтова с трудом удалось получить разрешение на погребение поэта
175 лет назад, 27 июля (15 июля по старому стилю) перестало биться сердце великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова. О нём сказано и написано много. Его литературное наследие бесценно. Память о нём бережно хранят работники Лермонтовского музея-заповедника «Тарханы», возглавляемые директором музея Т.М. Мельниковой. А что можем мы, ныне живущие? Мы можем только помнить.
Е сли мысленно перенестись на полтора с четвертью века назад, можно с удивлением наткнуться на сухое сообщение в газете «Одесский вестник»: «15 июля около 5 часов вечера разразилась ужасная буря с молнией и громом; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске Михаил Юрьевич Лермонтов» . И всё!
Часовня и могила поэта в Тарханах. Гравюра, 1891 год
А между тем уже 17 июля 1841 года весь Пятигорск пришёл проститься с М.Ю. Лермонтовым. По воспоминаниям очевидцев, весть о гибели поэта была столь внезапной и произвела столь сильное впечатление, что толпы народа не отходили от его дома. Как свидетельствует декабрист Николай Лорер: «Представители всех полков, в которых Лермонтов волею или неволею служил в продолжение своей короткой жизни, нашлись, чтобы почтить последней почестью поэта и товарища. На плечах наших несли мы гроб из дому и донесли до уединённой могилы на покатости Машука. По закону священник отказывался было сопровождать останки поэта, но сдался, и всё совершено было со всеми обрядами христианскими и воинскими». Он тогда ещё не знал, что друзьям Лермонтова пришлось преодолеть немало трудностей, чтобы получить разрешение на православное погребение поэта. Согласно действующим законам погибший на дуэли считался самоубийцей и хоронить его по-христиански не разрешалось. Столыпин и Трубецкой долго упрашивали настоятеля Скорбященской церкви Пятигорска протоиерея Павла отслужить панихиду по Лермонтову. Об этом же просил священника и начальник пятигорского штаба, полковник Траскин. Но отец Павел колебался, а второй священник, иерей Василий Эрастов, и вовсе был категорически против. Тогда решили спросить, как быть, у коменданта города, полковника Ильяшенкова. Тот переправил запрос следственной комиссии и получил официальное разъяснение. Оно гласило: « Приключившаяся Лермонтову смерть не должна быть причтена к самоубийству, лишающему христианского погребения. Мы полагали бы возможным предать тело его земле, так точно, как в подобном случае камер-юнкер Александр Сергеевич Пушкин отпет был в церкви конюшен Императорского дворца в присутствии всего города ».
Панихида по убитому поэту была устроена не в церкви, а на его последней квартире: иерей Василий Эрастов, всё ещё опасаясь возможных последствий, тайно забрал ключи от храма и скрылся. Вот почему в метрической книге Скорбященской церкви указано: «Погребение пето не было» .
Присутствовали на панихиде только самые близкие, многие о ней просто не знали. После отпевания состоялись похороны. Пешком до самого кладбища вместе со всеми шло полковое начальство – полковники Траскин и Иляшенков, ещё более 50 штаб- и обер-офицеров. Не было только командующего Кавказской линией генерала Граббе – он был в отъезде.
