Поп (он же иерей, священник, пресвитер) – это степень церковной иерархии, это сельский пастырь, народный водитель, он же и служитель, учитель и нравоучитель. Батюшка – это признание за священником каких-то особенных, сердечных и душевных качеств, позволяющих быть священнику не просто сельским церковником, но родителем, отцом, за душою которого скопился весь нажитой человеческий опыт общения, вразумления, наставления. Батюшка не грозит, не пугает, но увещевает голосом слабым, почти ветхим, похожим на дуновение душевного тёплого ветерка. Иногда, конечно, может и прикрикнуть, осердясь, но тут же и улыбнётся. Не каждого попа на Руси назовут батюшкой…
Так нарисовало мне моё воображение. И конечно же оно, наверное, во многом ошибочно. Ведь в русской литера туре, на которой мы учились, как и в народной скоморошине, скабрезной и вещей сказке, поп зачастую жаден, тучен, с двумя подбородками от многопирования, он – сквалыга и сутяга, любящий "барашка в бумажке".
Но мой ум никак не хотел примириться с образом Божьего слуги, какой преподали нам писатели и общественные резонёры, ибо в том типе иерея излишне много плоти, "этого врана и нечистой свиньи", и мало нравственного подвига, – и здесь тоже своя неправда, ибо без него не устояла бы православная храмина, и эту неправду опроверг двадцатый век, когда на плаху в защиту веры христианской подвиглись десятки тысяч русских священцев, не убоявшихся смерти ради Христа. Столько святых мучеников, по мужеству исповедников протопопа Аввакума, не знавала, пожалуй, и вся мировая церковь. Но ведь тучным был старец Иоанн Крестьянкин, говорливый монах-прозорливец, у кого речь из уст текла по-детски наивно, неспотычливо, будто звонкий родник-студенец. А старец Николай Гурьянов, напротив, был худенький, лысоватый, с прозрачными светлыми глазёнками...
Значит поп и батюшка – это не внешнее, как пытались нам преподать наустители, чтобы разрушить православие искушением, но внутреннее, душевное и духовное, что изобличается лишь внутренней силой посвящённого в Церковь человека. Поп – духовное, служивое, воинствующее, он для деревни, как лейтенант на передовой, батюшка – душевное, сердечное, человечное. Так и всей церкви, наверное, подобает жить о двух лицах, чтобы кособокою не стать, когда одно из обличий потускнеет от долгой распутицы или вовсе сойдёт на нет.
Поп и батюшка – это две стороны пресвитера, присягнувшего Богу, и тем однажды принесшего себя в жертву, чтобы поднять на свои сердечные рамена грехи многих...
Отец Виктор Крючков упорно кличет себя попом, но называет с тем достоинством и внутренней силою, что отвергает всякие ухмылки в его сторону в самом зачине, хотя крестьянин, ужавшись в преданиях и чувствах, незаметно, исподовольки уже отвык от старинного церковного слова, принимая его чуть ли не за брань и поносное слово. Вот и у меня язык не повернётся даже мысленно назвать батюшку попом. Да, пожалуй, никто из деревенских заглазно, или увидя в окне отца Виктора, не скажет усмешливо: "Вон, поп идет!", но вымолвят: "Батюшка куда-то пошёл, наверное церкву на ночь запирать". Вот так высокий смысл слова незаметно замутился за минувшие столетия...
– 1 –
Он везде разный, сельский поп Виктор Крючков – в церкви, за трапезой, на людях, в лесу, в ночной избе в молитвенном стоянии. На деревенской улице его никак не примешь за священника в этой куцей подергушке иль в овчинном кожушке, зимою лохматая баранья шапёнка на голове, летом какая-нибудь панама иль чудная шляпенция, на ногах керзачи, борода косым рыжеватым вехтем с проседью, волосня из-под колпака вразброс. Деревенский мужичонко на излёте лет, бобыль иль вдовец, забывший женский пригляд. Никакой важности во взгляде, никакой чинности в поступи. Ну хотя бы для отметки еломку надвинул на лоб и крест иерея выпростал на груди. Но в храме – он уже иной, неожиданно новый, и это впечатляет, торжественно строгий в алой ризе, с ухоженной, волос к волосу, бороде, которую уж никак не назовёшь вехтем, с прибранными по плечи густыми волосами, взор строгий, отцовский, рассудительный, но вместе с тем и ушедший в себя, но и приметливый за каждой мелочью в службе, когда чтец иль дьякон дали промашки, и тут уже в голосе шершавая сухость. Движения степенны, голос торжественно-медоточивый, служба неспешная, когда все идёт по чину и по заповеди, и слово о слово не запинаются. За трапезой сельский поп насмешлив и красноречив, взгляд его после рюмочки церковного винца обретает масляную поволоку, батюшку сразу позывает на песню, и он как-то вдруг, без подготовки, не улучивая подходящей минуты, приотодвинув миску со штями, хрипловато затягивает казачью расстанную:
Не для меня журчат ручьи,
Звеня прозрачными струями,
Там дева с чёрными очами
Она растёт не для меня...
– 2 –
Воистину неисповедимы пути Господевы...
Мы упорно, самонадеянно торим свою дорогу, полагая, что всё в нас и всё от нас, обставляем её вешками, чтобы не потеряться, думаем тщеславно, что сами себе прокладываем путь в неведомые земли, и не предполагаем, наивные дети, что дорога та давно уже распечатана и ждёт тебя, очередного странника своего, коему послан будет Глас свыше. Главное – расслышать зов Его в суете будней, беспечально довериться Ему, и тогда обнаружится вдруг, что вовсе неслучайно вызревала, томилась и готовилась к таинственной перемене жизни твоя душа. Вроде бы был как все, рядовое дерево в лесу, и вдруг выбился на самый глядень, под порывы ветра, на всеобщее посмотрение. И как тут не подивиться, братцы мои...
Однажды, будто из остывающей скудной тёмной амбарушки, куда были скиданы и почти забыты истекшие годы, и воротца-то назад наглухо заперты, – так вот из этой мерклой беспамятной скрытни минувшего времени вдруг донёсся по проводам глуховатый, ласковый допытывающийся голос: "Володенька, здравствуй, дорогой... это я, Виктор Крючков... Ты помнишь меня, мой хороший". Какая странная, застенчивая и вместе с тем убаюкивающая интонация.
"Помню, как не помнить-то", – торопливо закричал я в трубку. "Теперь я сельский поп в селе Зараменье Тверской области... Служу в храме, который сам и построил. Вот так вот, мой хороший. Может соберёшься когда и приедешь?"
От неожиданности я несколько оторопел, не знал, как себя повести, в голове всё спуталось, я не мог сообразить, взять в толк, как отозваться на весть, как называть теперь человека, который вдруг возник из небытия, казалось бы вовсе утраченный из сознания (хотя нет, что-то же тлело в памяти, и потому сразу возник его облик). Жил когда-то на Москве Виктор Крючков, немного чудаковатый горожанин, так мне показалось при встрече, и теперь его, прежнего, не стало, но есть иерей Виктор Крючков, а значит перемены случились куда глубже, значительнее, если человек самовольно вырвался из знакомой, близкой мне творческой среды и перешёл в тот таинственный разряд посвящённых, которым мы поклоняемся, просим благословения, значит, признаём за ними особость, отличку от нас, право учительства и водительства... И если случайный знакомец ворвался в мою квартиру из ниоткуда, из хаоса жизни, по какой-то непонятной нужде, значит и меня он тоже не позабывал, и между нами завязалась "вервь непроторженна". Но я пока об этом не догадывался.
Батюшка уловил мою секундную заминку, и как бы извиняя меня за нерешительность, добавил: "А вдруг случай приведётся... Конечно, ты человек занятой, большой, известный, а я простой сельский поп... Но я всегда буду рад, если соберёшься и уделишь мне времени".
Мне показалась в его словах не то печаль, не то легкая ирония, иль иная недосказанность, которая проясняется лишь в доверительной беседе, и в ней-то отец Виктор и нуждался сейчас. Иначе бы зачем звонить, – подумал я по московской привычке обьяснить всё, куда бы ни обращался взгляд.
"Батюшка, зря вы себя так низите, а меня высите... Я может и знаменит, но лишь в узких кругах забулдыжного подвальчика ЦДЛ."
"Володенька, ты на меня в обиде, иль я тебе враг... Может я чего-то не так сказал, так ты прости, пожайлуста, попа."
"За что прощать-то?" – растерялся я.
"Тогда, пожалуйста, называй меня на ты... Хорошо, дорогой мой."
"Прости, но я не могу священника называть на ты. Язык не поворачивается", – сказал и невольно подумал: "Что за причуды такие?"
"Тогда я на тебя серьёзно обижусь... И вот ещё что... Я пошлю к тебе одного доброго человека, так ты его прими, найди время... До встречи, мой хороший. Благослови тебя Бог..."
"Всего доброго, батюшка", – попрощался я с уверенностью, что никогда не увижу его. Забрался в тьмутаракань, в глухую пустыньку, а такие концы нынче мне в тягость, от одних размышлений о предстоящей дороге невольно нападает паморока.
