Во-вторых, нам здесь даётся осознать и понять, что любой атеизм в любом своем проявлении всегда богопротивен настолько, что даже сатана благообразней (а в том числе и в манерах) и благонамеренней, чем любой атеист. Кстати заметьте, что в бесспорном существовании Господа убеждает обоих литераторов (а значит – и нас с вами) именно сатана.
И, наконец, в-третьих, нам дано здесь определённо уразуметь, что любые наши злопыхательства на темы веры вызывают в наш мир чертей, и сатана в результате оказывается буквально промеж нас (а хоть бы и на скамейке).
Впрочем, литераторская болтовня на Патриарших – лишь второстепенный повод, а главная причина появления Воланда в булгаковской Москве сокрыта, безусловно, в Иешуа Га-Ноцри и в романе о нём безымянного Мастера.
(Кстати, Булгаков, направляя Воланда и к Бездомному, и к Мастеру, ставит тем самым произведения обоих на один уровень – уровень сатаны).
Чем больше перечитываешь "Мастера и Маргариту", чем больше всматриваешься в его сюжет и в его персонажей, тем всё больше и больше убеждаешься, что по жанру это произведение следует отнести всего прежде к – антироманам; все действующие здесь лица – это, несомненно, антигерои, а всё, что они совершают, – это антипоступки.
К примеру, стоит ли сочувствовать дамочкам, визжащим от собственной наготы, если дамочки эти в театр Варьете намылились развлекаться вечером в Чистый четверг (а именно в Чистый четверг происходило выступление Воланда)?
Во всём романе – и это я хочу подчеркнуть особо – нет ни одного положительного персонажа. Если сравнивать москвичей и гостей на балу у Сатаны, то получается нечто однородное, нечто неотличимое, будто те и другие, как в зеркало, глядятся друг в дружку. Недаром же бал у Сатаны – это кульминация линии Воланда, а представление в Варьете – кульминация линии московской.
(Добавлю сюда же, что гости на балу описаны, пожалуй, с большей симпатией, нежели москвичи, озабоченные не вопросами веры и не богоискательством, но исключительно квартирным вопросом. Получается, что для Булгакова уход от веры и от Бога, т.е. убийство души, гораздо хуже, мерзостней и греховней, нежели любое злодеяние или даже физическое убийство.)
Маргарита – ведьма. И хоть по тексту дана ей искренняя и исключительная красота, и любовь у неё, вроде бы, возвышенная, но до самого последнего часа проживает она под мужниной крышей и до последнего вздоха остаётся мужней женой. Она, вроде бы, по справедливости устраивает погром в жилище критика, но главный её здесь помощник – сатана. Именно с сатаной связано всё, что с ней происходит, и именно сатане преданно служит она телом и душой.
Безымянный Мастер – и опять же – вроде бы, производит где-то и как бы положительное впечатление, но насколько положительным (в понимании любого верующего человека) может быть Мастер, чьим главным цензором становится сатана?
(Замечу в скобках, что в мировой литературе образ Мастера и образ Фауста стоят совершенно рядом. Оба они похожи друг на друга характерами и вообще во всём, как две капли воды.
Уж не Фауст ли является закадровым мужем повзрослевшей Маргариты? Уж не ему ли она, повзрослев, наставляет-таки рога с Мастером, чтоб неповадно было душу дьяволу продавать?
А если всё это допустить, то выходит, что Маргарита всю жизнь мечется между двух Фаустов, а Мастер – именно по причине собственной вторичности – лишён Булгаковым хоть какого-либо имени собственного.)
И вот тут мы вплотную подходим к главной задаче и главной загадке романа – к линии и литературному образу Иешуа Га-Ноцри.
Конечно, все мои нынешние рассуждения и утверждения основаны исключительно на моей непреложной убеждённости в том, что Булгаков был глубоко верующим человеком и истинно православным писателем. (Ведь мы не сомневаемся в том, что Гете был искренним христианином.) Однако общеизвестно, что Булгаков ещё во времена своей туманной юности стал законченным, заядлым, закоренелым атеистом, оставался таковым на протяжении всех отпущенных ему в дальнейшем лет и погребён поэтому был без отпевания.
В чём причина подобного, казалось бы, вопиющего противоречия? В моём ли заблуждении? Незнании? В какой-либо моей ошибке? Или же в каких-либо внешних событиях и процессах, имевших однозначное неукоснительное влияние на весь внешний образ жизни писателя? Попробуем разобраться, но для начала приведу пример из собственной биографии.
Мой отец в своё время был ведущим крымским поэтом. Моё детство, моё отрочество прошли в доме, где стихи звучали перманентно и круглосуточно, где весь уклад жизни был подчинён стихам и где вся жизнь вращалась единственно вокруг стихов. В конечном итоге, количество стихов зашкалило, и в пору естественной максималистской своей юности я всеми фибрами души возненавидел любую поэзию, а любая рифмованная строчка вызывала во мне чуть ли не физическое отвращение.
Искоренять юношеский максимализм – бессмысленно. Через него, как через период, определённый природой, должно пройти каждому. Недаром же Черчилль говорил, что тот, кто в юности не был революционером, – не имеет сердца, а кто к старости не стал консерватором – не имеет головы.
Булгаков был сыном преподавателя духовной академии, и я уверен, что вся жизнь в доме его отца вращалась только и исключительно вокруг вопросов веры и круглосуточно все разговоры шли здесь только о Боге. Так стоит ли удивляться, что в пору максимализма Булгаков объявил себя атеистом? (Слава Богу, что не начал рубить топором иконы и не додумался под храмы подкладывать динамит!)
Поэзию я с годами опять возлюбил и всю свою жизнь читаю и слушаю стихи с обязательной и величайшей радостью. И (из собственного опыта исходя) я вполне допускаю, что Булгаков, преодолев естественным образом свою юношескую естественную ересь, мог от ярого атеизма обернуться к столь же ярому богоискательству и метания души своей умиротворить проникновенным православием.
По поводу же погребения без отпевания напомню, что скончался он в 40-м году, а в ту эпоху не только большинство мирян, но и многих священнослужителей не отпевали ни в коем случае.
Вот если бы Булгаков незадолго перед кончиной выступил публично и публично потребовал, чтоб его схоронили без отпеваний, без попов, без кадил и прочих всякостей (или оставил хотя бы соответствующее завещание), – вот это явилось бы неоспоримым доказательством его закостенелого атеизма.
А в юности кто угодно волен себя объявлять хоть атеистом, хоть папой римским, хоть кем угодно. На то она и юность.
И вот еще о чем хочу здесь добавить (и пусть я опять вступлю на тропу бездоказательных догадок, но я неколебимо уверен, что): если бы некий исследователь расположил бы черновые варианты "Мастера и Маргариты" в хронологическом порядке их написания и именно в этом порядке проанализировал бы их все, то пред ним предстал бы тернистый, неровный, но упорный путь Михаила Афанасьевича Булгакова к вере и к Богу.
Вопрос верования является вопросом настолько личным, внутренним и потаённым, что ни у кого не может быть в том никаких сторонних свидетелей.
Тем более, что искренне раскаяться и истинно уверовать никогда не поздно и никто никакими определёнными границами нас в том не ограничивает и ни в какие временные рамки не заключает.
И ярчайший (и – именно истинный) тому пример – судьба разбойника, распятого рядом с Христом. Разбойник этот именно на кресте раскаялся окончательно и именно на кресте окончательно уверовал, и был прощен, и взошёл в Царствие Небесное.
Православная церковь осудила роман "Мастер и Маргарита" за искажение образа и событий земной жизни Спасителя. Но был ли именно Христос прототипом Га-Ноцри? (Литературное словечко "прототип" невозможно прилаживать ко Христу. Это богомерзко и богопротивно. Однако уж коль миллионы и миллионы читателей разглядели в Иешуа именно Иисуса, то я здесь прямо-таки обязан это словечко употребить.)
Булгаков, будучи сыном преподавателя духовной академии, не мог не знать, что никому из нас с нашим человечьим разумением и неистребимыми страстишками не дозволено перекраивать жизнь Иисуса и Его слова по нашему хотению и на наш человечий манер.
Но в сознании Булгакова созданный им Иешуа никогда не был и не мог никогда стать Иисусом. И на это указывают три неоспоримых (т.е. прямо в лоб) момента в романе:
1. Иешуа был распят, но не вознёсся. Значит, он – не Спаситель и Спасителем не должен был стать никогда.
