Мы, дети, стали избегать новой местной власти. Западные радиостанции делали свое дело. Страх нагнали на местное население. Жители то и дело повторяли нам: "не хотим быть раскулаченными и высланными в Сибирь за эксплуатацию советских военнопленных и детей". Они перестали даже открывать перед нами калитки, скудную пищу нам передавали через забор.
Многие люди меня узнавали по русским песням, выученным у советских военнопленных, когда после тяжелого трудового дня, в сарае, на сеновале ночью мы тихо-тихо напевали "Три танкиста", "Катюша", "По диким степям Забайкалья". Мой голос был звонким. Я всегда был желанным в любой деревне, селе, в местном клубе.
Как-то побывал на исповеди у местного священника, которому пожаловался, что у меня незаконченное начальное образование и есть большое желание учиться. Через три дня он меня направил в Каунас, и я был зачислен на курсы фабрично-заводского обучения (ФЗО), на профессию маляра. Это был 1947 год.
Не прошло и месяца, на улице Каунаса состоялась теплая беседа с незнакомым человеком, который дал свой адрес и назначил встречу, только убедительно попросил пока сохранить тайну нашего разговора.
Встреча состоялась в уютной комнате. Разговор шел о советских военнопленных, с которыми я батрачил. Из беседы я понял, что именно они-то и дали мне положительные рекомендации. Я опять превратился (уже по заданию МГБ) в детдомовца, получил старую детскую одежду, подробную инструкцию, как действовать на месте. В училище же поступила характеристика на меня, что, мол, мальчик склонен к побегу. Воспитанники и в самом деле убегали часто. Милиция часть беглецов отлавливала и возвращала обратно.
По полученному первому заданию я должен был с торбой на спине проникнуть в волости Вилькявишкис, далее в Кибартай и Мариямполе. Эта местность мне была хорошо знакома еще по детскому дому. Здесь целых два года вместе с советскими военнопленными я батрачил пастушком у разных хозяев.
Однажды в районе Юрдайчяй, выполняя очередное задание, на опушке леса я был задержан "лесными братьями". В банде было человек восемь-десять. Подошедший ко мне бандит злобно крикнул: да это — шпик! Он забросил веревку на ветку дерева, бормоча на польском языке, что, мол, пулю жалко на него тратить, и толкнул меня к березке. Я заплакал и попросил дать перед смертью помолиться. Став на колени, глядя в небо, я вознес молитву, прося Господа Бога принять меня к себе. Тут подошел, видимо, командир и спросил, кто научил меня молиться. Я ответил, что мой ксендз и назвал его имя. Он переспросил, в каком костеле он служит. Я хорошо знал и этот костел, и его настоятеля. Скинув с моих плеч веревку, бандит произнес: "А ведь он правду сказал". Дав мне пинка, он крикнул: убирайся отсюда. "Лесные братья" растворились в лесу. Какое-то время я продолжал стоять у березы. Раздалась автоматная очередь по кроне дерева. Я пришел в себя и побежал. Вернувшись на явочную квартиру, я доложил об этом случае.
Последнее мое задание было очень сложным и опасным. Я был заброшен в центр Вильнюса в логово бандитов. Действовал строго по инструкции, полученную информацию после возвращения передал все тому же знакомому мне человеку. Мне к тому времени шел 17-й год. По рекомендации я вернулся в каунасское ФЗО, закончив его, получил специальность маляра. По рекомендации же из Каунаса прибыл в Вилькийский райком комсомола, где в тот же день меня приняла секретарь райкома комсомола Мартинкявичуте. И я стал работать маляром в строительной конторе.
Валентин Курбатов СПОКОЙНАЯ ЯСНОСТЬ ВАРЛАМОВА
Сколько мы уже слышали печальных и гневных слов о нечистоте времени, которое не то отважно, не то безумно летит в небытие, сея семена на камень, и суля бесплодие и немоту.
Говорили об этом из опыта дней, когда "век вывихнул сустав", жалея детей, чье становление придется на пору, когда у страны и времени будет просто переломлен позвоночник.
Алексей Варламов сложился как раз в годы, о которых он сказал в своем "Лохе" с преодолевающей улыбкой: "когда расцветал подпольный рок, входили в моду дзен-буддизм и экстрасенсы... В кинотеатрах шли милые французские и итальянские фильмы, кружилась, как бабочка, интеллигенция вокруг стихов полуопальных поэтов, тусовалась в очередях на Таганку или Малую Грузинскую, а после болтала на прокуренных кухоньках, тихонько проклиная воздух несвободы и томно вздыхая об иной, невнятной, но сладкой жизни. Так что напрасно призывали к бунту и гражданскому неповиновению отважные диссиденты. Напрасно учил жить не по лжи одинокий Солженицын, напрасно грызлись между собой истинные демократы и истинные патриоты, одинаково ненавидящие и ненавистные власти. Мир казался настолько незыблем, что участь Кассандры ждала всякого, кто осмелился бы во всеуслышание заявить, что всё почти в одночасье рухнет".
Это была прекрасная среда для духовной лени, скоро определившей себя хамским словом "пофигизм", среда, давшая миру и европейским университетам якобы русскую литературу Пелевина и Сорокина, Виктора Ерофеева, Дмитрия Пригова, и сонм обезьян Дюма, пустивших родную историю в распыл скандала и адюльтера.
Попробуй тут удержи несуетливое русское сердце в спокойной ясности и силе! Поневоле почувствуешь в душе то, что Распутин назвал точным словом "хлябанье", когда внутри все как-то не совпадает.
И вот совестливые дети этого поколения, такие случайные и, кажется, не любимые жизнью, живут как попало, словно их несет ветер. Но это русский ветер справедливости, вечный ветер наших пространств.
Историческая наша живодерня скоро затягивает русских мальчиков в старые злые воронки и побуждает их подхватывать с запятой горячие монологи Ивана Карамазова, Родиона Раскольникова, Николая Ставрогина или Шатова, при постоянной оглядке на немногословного, но все время взглядывающего на них и на нас Алёшу Карамазова. И они только внешне сверстники своих, скандально самоуверенных, позанимавших высокие телевизионные насесты современников, которые кормятся падалью и летают над русскими полями ироническим вороньем, кому народная судьба только литературная забава. А внутри эти мальчики живой совестливой духовной генетики и приходят в жизнь со старинным, но вечно утренним желанием "вернуться к тому состоянию, когда люди желали не изменить мир, а всего-навсего его понять". Это "всего-навсего", о котором с горькой улыбкой говорит недоучившийся студент Саня Тезкин в романе Алексея Варламова "Лох", отнимает у них всю жизнь, но не отменяет их настойчивости.
Никогда они не переводятся на Руси — "маленькие и храбрые идеалисты", из которых история рекрутирует насельников Петропавловских казематов. А когда их идеалы общество износит до пародии, идеалисты будут сосланы в "лохи".
Апологии в иронические времена не популярны, но я не могу надивиться, как из такого невзрачного материала, какова наша сегодняшняя русская жизнь, рождаются печальные светлые книги Алексея Варламова, которые не уклоняются от рассмотрения страдания, боли предательства, похоти своеволия, принятого за свободу, но при этом не теряют благоговения перед человеком, потому что из-под всех руин извлекают подобие Божие. И все ищут не переменить, а действительно понять жизнь, найти в этом миропорядке определяющий смысл. Не достатка ищут, не сытости, даже не счастья. Они ищут неба. И уже догадываются, что эта насквозь внешняя жизнь ответов им не даст, и адресуют свои вопросы выше и дальше своей истории и родной несправедливости.
Они боятся увязнуть в пошлости успеха и потребления, потому что ясно чувствуют, что правда дальше эгоистических устремлений. Странно сказать, но, кажется, они острее чувствуют и присутствие смерти, перед которой бездумно не поживешь. И хорошо бы поняли экзистенциалистов, которые в пору моей молодости так сродно отзывались нашему сердцу и очень помогали нам переносить отчаяние, которое выпадает каждому поколению свое.
Однажды я вычитал у Камю: "Когда бы я должен был написать книжку о нравственности, она имела бы сто страниц, и 99 из них были бы пусты. А на последней я написал бы: "Я знаю только одну обязанность: любить. Что до остального, я говорю: нет. Говорю нет изо всех моих сил". Вот и они говорят "нет" из последних сил соблазнам времени, пока не догадываются к концу своих скитаний, что понять нужно что-то очень простое. И это простое — любовь, понимание и сострадание, без которых никакие иные добродетели не важны.
И оказывается, все эти "лишние (в кавычках) люди" как раз более всего и необходимы жизни. И если Россия все остается на карте именно Россией, то благодаря вот этим беспокойным и неудачливым детям. Это мужество сопротивления слышно в каждой книге Алексея. И, прежде всего, в самом его писательском голосе, который всегда светлее потемневшего мира.
