— А в коробочках начался пожар!
Дорогой Лёва!
Честно говоря, от первых десяти–одиннадцати месяцев занятий с Артёмом было ощущение, будто стучишься головой в запертую дверь.
Никто вообще–то ни в какие результаты не верил.
А лёд тронулся. Сейчас это совершенно очевидно.
Артём начинает исследовать мир. Берёт предметы. Реагирует на звуки. Протягивает руку, когда слышит музыкальные инструменты, пытается их схватить. И у него получается.
Артём теперь живёт на даче в Солнечном. Я приношу ему посмотреть одуванчики, кленовые листья и маленькие лопухи. Прошу мать показать Артёму, как всё это растёт на земле. Нельзя дожить до восьми лет и ничего не знать об одуванчиках.
P. S.
Помнишь Уну?
Уна возвращается домой, в Америку, в свой город N штата N.
Я странно себя чувствую.
Как будто расстаёшься с кем–то совершенно необходимым. Такое ощущение, что вот–вот кончится воздух.
Это первое предчувствие тоски.
Обещали приехать через год.
Я вспоминаю, как она улыбается краем рта.
Дорогой Лев!
Я тут написала статью о том, как я начинала работать с аутистами. Получилось немного длинно, но зато честно. Скоро три года исполнится, как я пришла в Фонд.
О том, чего я не знаю.
Если записать всё, чего вы не знаете, получится целая библиотека.
Гарри Поттер
1. Прийти
«Денег не платят, но это очень интересно и полезно — главное, что любой новый человек, ищущий лазейку, кажется, важен для этих детей… В общем, возможность научиться новому, при этом кому–то помочь, ну хоть чуть–чуть». К.
В начале марта 2004 года мне позвонил один знакомый и говорит:
— Не хочешь посмотреть на детей–аутистов?
— А зачем? — спрашиваю.
— Ну как… Узнаешь, кто такие аутисты и как выглядят те, кто с ними работает.
И сказал мне про объявление:
ТРЕБУЮТСЯ: Психолог, врач, логопед, педагог, работники творческих специальностей (возможно студенты) для работы с аутичными детьми.
УСЛОВИЯ: Волонтерская работа сроком до двух месяцев. В дальнейшем возможно трудоустройство. Летом выезд в интегративный лагерь на берегу Онежского озера.
КОНТАКТНОЕ ЛИЦО: Ирина Борисовна
Я тогда училась на втором курсе дефектологического факультета. Работать с детьми мне почти не приходилось, и я испытывала потребность в любой практике: смогу ли я работать по специальности? Может быть, я ошиблась в выборе? Нужно поскорее это выяснить, пока не поздно убежать.
И вот как раз предоставляется такая возможность. Надо воспользоваться. В конце концов, почему бы не аутисты?
Я позвонила Ирине Борисовне.
— Здравствуйте. Я учусь на втором курсе факультета коррекционной педагогики. Видела ваше объявление. Можно мне прийти?
— Приходите.
Я пришла.
2. Начать
Нельзя сказать, что я к тому времени совсем ничего не знала об аутизме. Время от времени о таких детях упоминали в лекциях. В детстве я любила читать американские «книжки для родителей» — по семейной психологии, и автор–психолог нет–нет да и затрагивал тему аутизма. Но всё это было случайно и вскользь. Иными словами, я слышала звон, но не знала, где он. Аутисты, как я их себе представляла, должны сидеть в углу спиной ко всем и каменно молчать. И больше ничего.
«Ну ладно, — думала я, — на месте всё объяснят».
Но вместо того, чтобы объяснять, меня отправили смотреть занятие.
Это занятие было как сон.
Я вошла в игровой зал следом за психологом и села на стул, стоящий в углу. Оттуда было хорошо видно и слышно всё, что происходило в комнате.
Первое, что меня поразило, — тишина. В комнате нас было пятеро: трое детей лет пяти–семи, психолог и я. И при этом было очень тихо. Дети двигались по залу и что–то делали, но я не понимала что. На мой тогдашний взгляд, в их действиях не было никакого смысла: они бесцельно бродили по комнате, брали какие–то игрушки, крутили в руках, бросали. Садились на качели и неподвижно сидели, не пробуя качаться. Подходили ко мне, но, казалось, не замечали. Время от времени они произносили какие–то слова (или слоги? или звуки?), которых я тоже не понимала.
«Как на космическом корабле», — подумала я.
А действия психолога вообще были для меня полной загадкой.
Что конкретно входит в его обязанности?
Почему психолог подолгу наблюдает за тем, как ребёнок вращает перед глазами красную телефонную трубку, но не вмешивается?
А сейчас почему вмешался?
По какому плану или программе он работает?
Какова цель занятия? Задачи?
Нам в нашем педагогическом без конца внушают, что у всего есть четкая цель, задачи и план.
Здесь я этого не вижу.
Единственное, что я поняла: и психолог, и дети находятся в неизвестном мне мире. Этот мир существует по своим правилам; в нём действуют иные, чем в привычном мире, закономерности, другая логика. Я вижу только внешнюю сторону процесса. Суть от меня спрятана, поэтому я ничего не понимаю. Всё происходящее в комнате кажется мне нелогичным — как пришельцу с другой планеты.
Как только я почувствовала себя пришельцем, сразу стало неуютно. Что я здесь делаю?
И чтобы хоть как–то оправдать своё пребывание в комнате, я подошла к качелям, на которых сидел ребёнок, и стала их качать.
3. Делать
Диалог с психологом:
— Мне казалось, что наша задача — заставить их сделать что–то конкретное. Например, сложить башню из кубиков.
— Конечно, нам так легче. Твоя ошибка в том, что это не ребёнок, делает, а ты. Ты делаешь им.
Когда я начала качать ребёнка на качелях, я сразу почувствовала себя увереннее.
Моё место в процессе определено. Я делаю. Я ведь пришла сюда для того, чтобы что–то делать, разве нет?
Это придало мне уверенности, и на следующих занятиях я только и делала, что делала.
Если мне удавалось покатать ребёнка на качелях, дать ему в руки куклу или его руками сложить пирамидку, я считала, что оправдала своё присутствие в игровом зале. А если я просто стояла в стороне и наблюдала, время потрачено зря. И всё это усугублялось страхом сделать что–то неправильно. Но когда я ничего не делала, страх усиливался в несколько раз.
Конечно, делать мне было проще, чем чувствовать. Я не пыталась понять ребёнка, а заставляла его. Как для аутиста первой группы человек может служить каруселью и подставкой для лазанья, так для меня аутичный ребёнок был инструментом действия.
Негативизм этого ребёнка (который не мог не усилиться в процессе такого взаимодействия) и его сопротивление были мне только на руку: от борьбы я уставала.
Усталость доказывает, что ты что–то делал.
Таким образом, у меня совсем не осталось времени наблюдать, приглядываться и анализировать. Время проходило в лихорадочном поиске «дел» и в страхе ошибиться.
Представьте себе человека, который попал на другую планету и сразу оказался в оживлённом месте. Он видит тамошних жителей, которые выполняют непонятную для него работу и говорят на неизвестном языке.
Существует две тактики: первая — выжидательная. Не стараться включиться в незнакомую деятельность, пока не поймешь ее смысла. Зато когда поймешь, включишься в работу на полноценном уровне.
Вторая — искать более–менее простую и понятную операцию и сразу же начать её выполнять, не вникая в цель и суть работы.
Для первой тактики мне не хватало ни терпения, ни уверенности.
4. Не делать
Одна мама:
— Мы с ребёнком сидим и ничего не делаем. Думаете, это просто?
И чем дольше я «делала», тем меньше эта «деятельность» меня удовлетворяла.
Я начала понимать, что прохожу мимо главного, а моя работа почти механична. Теперь, даже если я находила себе «дело», страх не проходил.
Я чувствовала, что ошибаюсь. До сих пор я скользила по поверхности, теперь — потянуло вглубь. Но я боялась идти вглубь, потому что боялась ошибок и знала, что чем глубже опускаешься, тем больше неразрешимых задач.
Оставаться на поверхности было еще тяжелее. Тот уровень взаимодействия с детьми, который я уже освоила, перестал меня устраивать, а строить взаимодействие на другом уровне я еще не умела. Оказавшись в середине такого большого противоречия, я сделала всё, что могла: впала в ступор.
Я входила в игровую комнату и по привычке начинала использовать проверенное средство против дискомфорта: «деятельность».
Например, начинала качать ребёнка на качелях. Дискомфорт усиливался. Я бросала одно «дело» и шла искать другое. В конце концов моё поведение на занятии превращалось в «полевое»[19].
Тогда я не замечала разницы между моим бездействием и кажущимся бездействием психолога.
