Разумеется, и кулаки, и нэпманы или спекулянты, против которых Сталин призывал развернуть решительное наступление, отнюдь не были вымышленными фигурами. Они физически олицетворяли ту долю мелкого частного капитализма, который сохранился в советской экономике. Закрытие рынков, произведенное вопреки закону распоряжением органов власти, влекло за собой возрождение «черного рынка». Положение усугублялось стремительно растущим разрывом между ценами, установленными государством или подконтрольными ему, и ценами «свободного» рынка, на которые его контроль не распространялся. Кризис заготовок зерна и чрезвычайные меры приводили в расстройство рынок, служивший основой нэпа. Их последствия, однако, на этом не кончались. Кулак был не только социальным слоем, но и политической фигурой. Неоднократно пытались тогда определить его классовый облик. Но в публицистике той поры – да и позже в статьях советских авторов – к кулакам относили всех тех, кто в деревне продолжал оставаться активно враждебным к новой власти, в том числе нередко людей, которые до 1921–1922 гг. по тем или иным причинам сражались по эту сторону баррикады. Чрезвычайные меры были для кулака благодатной почвой для агитации; ее влияние сказывалось не только на массе середняков, но и части беднейшего крестьянства. Принимая политический характер, кризис начинал с этого момента охватывать и партию, ее верхушку.
После XV съезда членами Политбюро были избраны девять человек – Бухарин, Ворошилов, Калинин, Куйбышев, Молотов, Рыков, Рудзутак, Сталин, Томский – и еще восемь – кандидатами в члены Политбюро: Петровский, Угланов, Андреев, Киров, Микоян, Каганович, Чубарь, Косиор. Насколько можно судить, ни один из этих руководителей в начале 1928 г. перед внезапной и поздно осознанной опасностью остаться без хлеба не выступал против чрезвычайных мер. Но едва обрисовались масштаб и последствия этих мер, как проявились две совершенно различные линии.
В первой половине года Сталин, руководя новым сражением и навязывая партии свои директивы, все настойчивее и категоричнее акцентировал новую идею, высказанную на XV съезде: выход из кризиса – в переходе от мелкого частного хозяйства к крупному коллективному. Значит, нужно ускоренно создавать колхозы и совхозы в широких масштабах. Эта тема стала лейтмотивом всех его выступлений. Нет оснований утверждать, будто у Сталина уже тогда было четкое представление о том, как будет осуществляться коллективизация. Вместе с тем ясно, что, став ревностным поборником высоких темпов индустриализации, он уже поставил все на эту карту и не считался с таким препятствием, как медленная эволюция отсталой деревни. Утверждают, что в эти месяцы он, резко сменив курс, взял на вооружение тезисы только что разгромленных троцкистов. Отчасти такое утверждение, бесспорно, соответствует истине: в дебатах, вызванных его новыми предложениями, он, оправдывая борьбу с кулаком, защищая ускоренную индустриализацию и обосновывая необходимость наложения «дани» на крестьянство, использовал доводы, целиком заимствованные у тех, кто несколько месяцев назад был его противником. В его программных выступлениях было в то время нечто новое; этим «нечто» как раз и была коллективизация.
Опасения по поводу методов хлебозаготовок и новых сталинских установок высказывались в партии на очень раннем этапе. Они встречали сопротивление со стороны низовых организаций, особенно слабых сельских партячеек, которым нужно было преодолеть немало трудностей, чтобы укорениться в деревне. В верхах дискуссия развернулась не столько по вопросу о «чрезвычайных мерах» как таковых, сколько о принципиальном направлении экономической политики.
Уже в конце января глава могущественной московской партийной организации Угланов высказался против исключительно крупных вложений в тяжелую промышленность и чрезмерных надежд на колхозы, которые, по его мнению, годились как решение для более отдаленного будущего. В свою очередь, в марте Рыков вступил в конфликт с большинством Политбюро: он предлагал сократить капиталовложения в металлургию и машиностроение. На Пленуме ЦК в апреле впервые открыто выявились противостоящие направления.
К Угланову и Рыкову присоединились Бухарин и Томский – глава профсоюзов. Они выражали тревогу по поводу ухудшения политической обстановки в деревне, где недовольство, по их словам, нарастало и было направлено против советской власти в целом, союз с середняком оказывался под угрозой и снова, как в 1920 г., намечалось сокращение посевных площадей. Заключительная резолюция, осуждавшая эксцессы, приписанные периферийным организациям, прозвучала как компромисс.
Однако когда применение чрезвычайных мер возобновилось, противоречия в Политбюро обострились. На этот раз критиков возглавил Бухарин. В мае и июне он направил две записки своим коллегам по руководству. Он нападал на сталинскую концепцию коллективизации, ибо коллективизацию, утверждал он, можно проводить лишь на основе агротехнического прогресса, который для СССР еще в будущем. «Если все спасение в колхозах, то где взять деньги на машинизацию? – писал он. – И правильно ли вообще, что колхозы у нас должны расти на нищете и дроблении?». «Никакая коллективизация, – добавлял он в другой записке, – невозможна без известного накопления в сельском хозяйстве, ибо машины нельзя получить даром, а из тысячи сох нельзя сложить ни одного трактора». В конце июня Бухарин изложил свои тезисы в Политбюро: единоличные крестьяне еще долгое время останутся решающей силой в деревне; необходимо спасти союз с ними, оказавшийся под серьезной угрозой; значит, больше никаких чрезвычайных мер и сохранение методов нэпа.
Среди крупнейших советских руководителей Николай Иванович Бухарин был самым молодым, одним из самых образованных и, несомненно, самым обаятельным. В 1928 г. ему исполнилось 40 лет. Он был интеллигентом по духовной направленности, по широте интересов, наконец, его творческая деятельность – а он занимался публицистикой – подтверждала это. Простота в обращении и сердечность характера сделали его любимцем партии – так назвал Бухарина Ленин в своем «завещании». Его деятельность развернулась на поприще печати; здесь он опирался на целую когорту блестящих последователей – Астрова, Слепкова, Цейтлина, Марецкого. Авторитетом Бухарин пользовался прежде всего благодаря своей деятельности в области культуры, а также как теоретик. Это подтверждают и его работы, и отзывы на них Ленина, и избрание в Академию наук. Пожалуй, ни один из большевистских руководителей не спорил столько с Лениным до и после революции, сколько Бухарин, но при всем упорстве в спорах, он неизменно был предан Ленину, пользуясь с его стороны чем-то вроде отеческого внимания. Крупнейший лидер крайне левого крыла большевиков в 1918 г. и поборник военного коммунизма, Бухарин мучительнее других переживал кризис и поворот 1921 г. Еще более глубокий след в его сознании оставила тесная связь с Лениным в последний период его жизни. С этого момента Бухарин стал – пускай в нем и было нечто схоластическое, по утверждению Ленина, – выразителем последних ленинских идей.
Во имя верности им он после недолгих колебаний с головой ушел в борьбу с Троцким и поддержал (хотя, как он сказал, «дрожа с головы до пят») всю ту безжалостную резкость, малопривлекательные методы и полемические преувеличения, которые эту борьбу сопровождали. Он выступал поэтому как активный союзник Сталина, охраняя, правда, в этом союзе идейную самостоятельность. Поддержал он и лозунг о «социализме в одной стране». Бухарин не был его автором, как порою утверждалось, но снабдил его более тонкими, чем у Сталина, аргументами. Идя по стопам Ленина, он больше, чем кто-либо иной, развивал идею о стыковке революций на империалистическом и пролетарском Западе с революциями на угнетенном и крестьянском Востоке: именно он первым прибег к образу промышленного Запада как «всемирного города» и бескрайнего отсталого Востока как «всемирной деревни». В дебатах середины 20-х гг. он упорно отстаивал союз с крестьянством как основу всей стратегии построения социализма. К социализму следовало идти через медленный прогресс: экономический, социальный, политический – другого верного пути не было. Придя к власти в результате неизбежной гражданской войны, сами большевики, по его мнению, превратились в партию мирного экономического строительства, партию «социального мира».
Эти программные взгляды заставляли Бухарина бурно реагировать на продление чрезвычайных мер в деревне, на перспективу разрыва с крестьянством, в чем он, подобно Ленину, видел смертельную опасность для советской власти, наконец, на новые концепции Сталина. Бухарин не игнорировал новых проблем, обусловленных индустриализацией, с которой он согласился, но он утверждал, что их решение не должно вызывать «существенного изменения экономической политики», проводившейся после 1921 г., то есть нэпа. Страна должна развиваться в соответствии с планом «динамического равновесия» между «различными сферами» производства и потребления так, чтобы смягчать, если не предотвращать, кризисы такого типа, в каком оказалась Россия в 1921 г. Нарушение правильных экономических соотношений приводило к нарушению и политического равновесия. Самая серьезная диспропорция в СССР заключается сейчас в отсталости сельского хозяйства, особенно производства зерна. Здесь срочно требовалось выправить положение. Темпы индустриализации должны быть высокими. Однако ускорять их еще больше, утверждал Бухарин, равносильно переходу на позиции троцкизма. Усилия страны не должны сосредоточиваться исключительно на строительстве новых крупных заводов, которые начнут давать продукцию лишь через несколько лет, тогда как уже сейчас поглотят все имеющиеся средства. И так уже нет резервов на случай непредвиденных обстоятельств. Товарный голод достиг такой степени, когда напряженность рыночных отношений подобна натянутой до предела струне: натяни еще немного – и лопнет. Нужно поднимать сельское хозяйство: сделать это в данный момент можно лишь с помощью мелкого, единоличного сельского производителя.
