По моему глубокому убеждению, не изменившемуся с тех времен, когда я был телеэкспертом «Труда», нынешнее ТВ не только не способствует консолидации и оздоровлению общества, а, наоборот, насаждает депрессивность и деструктивность. Это, прежде всего, постоянное глумление над советским периодом нашей истории, который дорог большей части населения. Это отсутствие сколько-нибудь внятной информации о том, чем живет подлинная Россия. Про жизнь Америки, Европы и Израиля мы узнаем сегодня из ящика гораздо больше, чем про жизнь Смоленщины, Поволжья или Сибири. Да, в этих странах живет много наших бывших соотечественников, но в России-то их живет гораздо больше – и не бывших. Согласитесь, ведь это не что иное, как информационное расчленение страны, которое может стать когда-нибудь и политико-географическим! Наконец, меня абсолютно не устраивает то, что с телевидения сегодня изгнан думающий человек, прежде всего писатель. Изгнаны настоящие, а не назначенные таланты. Где Распутин, где Леонид Бородин, где Кара-Мурза, где Погудин, где Смолянинова, где Татьяна Петрова? Когда о смысле жизни и разных высоких материях в эфире бормочет Бари Алибасов, Петросян острит, а Ефим Шифрин поет, мне хочется выкинуть телевизор в окно!
– Вы утверждаете, что для писателя самое важное «сказать не вовремя», то есть задолго до того, как это стало общим местом. Какими из своих пророчеств, предвосхищений вы особенно гордитесь?
– В самом деле, писатели обладают какой-то особой социально-нравственной сейсмочувствительностью. В «ЧП районного масштаба» (1981) я показал молодых чиновников, готовых за очередной шаг по аппаратной лестнице пожертвовать чем угодно – любовью, честью, долгом. Так и получилось в девяносто первом… В «Апофегее» (1989) я старался предупредить о том, какую страшную угрозу несет обществу набиравший силу Ельцин. В итоге, оказался прав, но получил пожизненный ярлык «антидемократа». В повести-памфлете «Демгородок» (1993) вывел адмирала, взявшего власть в России и наведшего в стране порядок, приструнив «врагоугодников и отчизнопродавцев». Что исполнилось, а что нет – судить читателям…
– В прозе и публицистике вы затрагиваете самые острые проблемы общественной жизни. Какие из них представляются сегодня наиболее актуальными?
– Таких проблем много, но есть одна, не решив которую мы не выйдем из цивилизационного кризиса. Сегодняшнее российское общество несправедливо. Скажите: «Вот уж удивил – так удивил!» Конечно, абсолютно справедливых социумов вообще не бывает. Но мы живем в чудовищно, саморазрушительно несправедливом обществе, где ветераны войны, честные труженики, рискующие жизнью офицеры еле сводят концы с концами, а откровенное жулье вкладывает шальные деньги в развитие мирового спорта. Чтобы жить, а не вымирать, люди должны верить в возможность справедливости. Мы же сегодня верим в невозможность справедливости. Это очень опасно, очень! Это страшно, в том числе и для тех, кто сегодня благополучен.
– Вы всегда говорили о необходимости преодоления раскола в писательской среде. Удается ли решать эту задачу на страницах «Литературной газеты»?
– В газете – да. В жизни – нет. Придя в «ЛГ», я прежде всего предложил отказаться от либеральной моноидеологии, доведшей газету почти до потери здравого смысла и читателя. И тираж за три года вырос в три раза. Мы представляем на своих страницах весь спектр мнений, бытующий в обществе, все основные художественные веянья, за исключением откровенного хулиганства или прохиндейства. Увы, чаще всего литературные проходимцы выдают себя за литературных первопроходцев, а некоторые издания, даже «толстые», помогают им морочить доверчивого читателя. Дошло до того, что выходят тома энциклопедий, где широко представлены откровенные шарлатаны, а серьезные, крупные писатели вообще не упомянуты.
«ЛГ» делает все возможное, чтобы преодолеть психологию гражданской войны, укоренившуюся в отечественной литературе с конца восьмидесятых, вернуть творческую интеллигенцию в режим диалога, без чего невозможно духовное оздоровление общества и развитие отечественной словесности. После пятнадцатилетнего перерыва мы провели дискуссии о прозе, критике, поэзии, состоянии русского языка и гуманитарного образования. В эти споры были вовлечены литераторы, ученые, политики, годами не подававшие друг другу руки. По-моему глубокому убеждению, пить лучше с единомышленником, а спорить лучше с противником твоих взглядов. Полезнее – и для тебя, и для литературы…
– В последнее время названия ваших книг и произведений становятся все раскованнее: «Плотские повести», «Порнократия», «Хомо эректус». Неужто права пословица: седина в бороду – бес в ребро…
– В середине восьмидесятых у меня еще не было ни бороды, ни седины, а я уже опубликовал в «Иностранке» эссе «Об эротическом ликбезе», а также в «Юности» – «Апофегей», ставший символом возвращения эротики в советскую литературу. Так что возраст тут ни при чем. «Хомо эректус», к вашему сведению, означает не то, что вы подумали, а «человека прямоходящего». Так называется моя пьеса, которую я написал для Театра Сатиры, но должен сознаться, что первый актерский состав переругался из-за морально-политической остроты пьесы, и Александр Ширвиндт вынужден был его полностью поменять. Сейчас над спектаклем работает Андрей Житинкин, и я с трепетом жду премьеру.
«Порнократия» – это книга, в которой собраны мои статьи, написанные с восемьдесят седьмого по две тысячи четвертый год, в том числе и те, что публиковались в «Труде». В Древней Греции «порнократией» называлась власть мужчин, попавших под влияние непристойных женщин. Я же вкладываю в это слово иной смысл: власть, непристойно ведущая себя по отношению к народу. Между прочим, статью с таким заголовком я опубликовал еще в девяносто восьмом, поэтому французский фильм «Порнократия», недавно показанный в России, никак не мог повлиять на выбор моего названия.
Но что правда, то правда: во всех моих сочинениях я большое внимание уделяю личной, даже интимной жизни героев, без чего, по-моему, невозможно глубоко раскрыть их внутренний мир. Но заметьте: ведя разговор с читателем о самом сокровенном, я всегда остаюсь в рамках приличий и художественной необходимости. Мой принцип: о плотском без пошлости и сквернословия. Сегодня, когда литературу захлестнула подзаборная матерщина и помоечный физиологизм, «достойная эротика» стала для меня, если хотите, чем-то программным… И в моем новом романе «Грибной царь» личной жизни героев, порой достаточно насыщенной, посвящено немало страниц…
– Поговорим о вашем новом романе. Почему «Грибной царь» и когда его можно будет прочитать полностью?
– Полностью роман можно будет прочесть в будущем году, когда он выйдет в журнале «Наш современник» и в издательстве «Росмэн», с которым я теперь сотрудничаю. Тогда-то и станет понятен смысл этого достаточно сложного, аллегорического названия. Вообще, в известной степени «Грибной царь» – последняя, завершающая часть трилогии, в которую входят еще роман «Замыслил я побег…» (1999) и повесть «Возвращение блудного мужа» (2001). Это попытка взглянуть на судьбу страны через историю семьи. Наверное, именно семья, семейные устои спасли русскую цивилизацию и во время большевистских экспериментов начала века, и во время необольшевистских экспериментов конца века. Кому-то из критиков, может быть, снова покажется, что это взгляд на современную историю из постели. Но тут уж ничего не поделаешь…
Беседовали Леонид ПАВЛЮЧИК и Александр НЕВЕРОВ«Труд», 11 ноября 2004 г.«Я смолоду – традиционалист…»
– Все знают писателя Юрия Полякова, но никто не знает, как он пишет свои нашумевшие повести и романы?
– У меня ничего не получалось с первого раза. Ни «Сто дней до приказа», ни аспирантура, ни фильмы, ни пьесы. «Козленка в молоке» мы второй год не можем показать по центральным каналам: клевета на демократию. А говорят, что у Полякова все получается. Я лбом ткнулся. Разбежался. Еще раз ткнулся. И так до победы.
Пишу я так же трудно. Может быть, есть гениальные писатели, которые сразу пишут набело, я к ним не отношусь. У меня меньше десяти редакций текста не бывает. Я все-таки поэт, а поэты пишут прозу словами. Это прозаики пишут абзацами. Поэты чувствуют семантическую радугу слов, о чем писал Соссюр. Они чувствуют отношения между словами в предложении. Читаешь и чувствуешь: вот тут у меня резонансик в предложении, слово надо заменить. Конечно, так писать тяжело, зато потом эти вещи переиздаются десятки раз.
– Тебе никогда не хотелось написать исторический роман?
– Хотелось. Я несколько раз даже начинал собирать материал. Если Бог даст времени и здоровья, я, конечно, напишу историческое произведение.
