Ленин все время произносил речи с балкона дворца Кшесинской. Я жил в Петрограде, летом никуда не уезжал, потому что было такое время, что и не хотелось никуда уезжать, и я каждый вечер думал: надо пойти послушать, что они говорят. Но со всех сторон я слышал, что это сумасшедшие, чепуху мелют, и это не имеет никакого значения. Мне жаль, что я, как и большинство моих друзей, тогда не отдавал себе отчета, что это имеет всемирно-историческое значение. А я жил далеко, около Технологического института, дворец Кшесинской - на Петербургской стороне. Я думал: ну, завтра пойду. Так ни разу и не пошел. Если бы я знал, что из этого выйдет, я, вероятно, каждый день ходил бы слушать.
- Менялись ли настроения в литературном мире?
- Конечно, менялись, но, очевидно, не настолько резко, чтобы у меня осталось это в памяти. Значительное изменение произошло после июльского восстания. Я вышел вечером, чтобы идти к друзьям или в какое-то литературное собрание, и был поражен переменой в атмосфере города. Случилось первое более или менее организованное выступление большевиков, и в первый раз ясно можно было почувствовать, что это не великая бескровная, тихая, спокойная и благодушная революция. Здесь было проявление ненависти, которую потом определили как классовую. Мы тогда не слыхали этих эпитетов, но чувствовали, что происходит столкновение двух враждебных сил. Со стороны большевистских отрядов было страшное озлобление. Это не одного меня поразило, потому что мы по традиции, может быть, несколько обманчивой, считали русский народ благодушным, добрым, на озлобление не способным. И тут я почувствовал что-то такое, чего я в русском народе как будто бы не подозревал. Это были обыкновенные лица русских солдат, но искаженные злобой. Как вы знаете, июльское восстание было подавлено.
- И как на это реагировали в Петрограде?
- Видите ли, в моем кругу не было людей, которые бы сочувствовали большевизму. Временному правительству все сочувствовали, о монархии больше уже никто не думал, все думали: Временное правительство, Милюков, Родзянко, Керенский… Незадолго до июльского восстания я по делу ездил в Москву. Это было, вероятно, в мае. В то же время в Москву приехал Керенский, и я помню, Москва меня поразила, какой-то безумный город, там, где был Керенский, бежали толпы людей: где он, надо его увидеть! Сплошной восторг и обожание. Но, как известно, обожание быстро исчезает, когда человек теряет власть. Тому в истории много примеров. В семнадцатом году пол-России, во всяком случае, чуть ли не молились на Керенского. С благоговением все рассказывали: когда он явился как министр юстиции в присутствие, то первое, что он сделал, - пожал руку швейцару. Теперь это не производит никакого впечатления - служителю можно пожать руку. Но тогда это было совершенно неслыханно, и все только это и обсуждали: «Вы слышали, вы слышали, Керенский вошел и пожал руку человеку, который ему отворил дверь?» Так что те люди, с которыми я общался, были настроены благожелательно и даже иногда восторженно к Керенскому, к его правительству. Притом что все понимали: у них не хватает государственного опыта. Какую-то государственную мудрость проявил тогда Милюков, но у него не было такого обаяния, и он ушел в отставку.
К большевикам, повторяю, все относились отрицательно. Когда июльское восстание было подавлено, в моей семье, среди моих знакомых ждали, что все главари этого восстания будут арестованы и если не расстреляны, то упрятаны куда-нибудь на много лет. Но, как вы, вероятно, знаете, Керенский отказался это проделать.
В эмиграции об этом постоянно говорили - Милюков, Алданов и другие люди, изучавшие русское прошлое. Милюков упрекал Керенского за то, что тот не расстрелял главарей большевизма. Ведь сам Ленин сказал после июльского восстания: «Они теперь нас всех перестреляют, как куропаток». Если бы Временное правительство проявило сколько-нибудь энергии, они могли бы всех поймать и уничтожить.
Как бы ни относиться к вопросу о личности в истории, я думаю, никто не станет спорить, что сочувствие большевизму или не сочувствие - это вопрос совсем другой. Если бы Ленин, Троцкий, другие были в июле расстреляны, Октябрьской революции не было бы. Об этом писал Алданов. Об этом со мной говорил здесь Маклаков. Довольно любопытный разговор у него был с Клемансо. Ведь Маклаков был послом Временного правительства в Париже, он был назначен еще князем Львовым, но приехал в Париж, когда правительство Керенского было уже свергнуто. Клемансо был вполне в курсе всех русских исторических неурядиц, и он Маклакова спрашивал: «Как вы могли это допустить, как вы могли после июльского восстания не понять, что этих людей надо было всех расстрелять?!» А Маклаков ему сказал: «У нас не было смертной казни, и Керенский не допускал смертной казни». Клемансо саркастически улыбнулся: «Да, у вас не было смертной казни, но у вас был начальник полиции. Разве вы не знаете, как это делается? Человека арестовывают, потом он будто бы хочет бежать, и вы знаете, как это кончается. Это же классический прием, всякая полиция его хорошо знает».
- Где и когда вы впервые услыхали об Октябрьской революции?
- Мне трудно ответить, где. Но, конечно, в первый же день узнали, что взят Зимний дворец, что Керенский бежал. Причем говорили тогда, что Керенский не бежал, а уехал за какими-то войсками, что он вернется, все это разгонит и водворит порядок.
- Вы были в Петрограде в то время?
- Я все время был в городе. Первые дни (я говорю о моем круге и моей семье) все были испуганы. Надеялись, что через два-три дня все восстановится, потому что это не может длиться.
Хорошо помню телефонные разговоры, очень наивно зашифрованные. Люди говорили в телефон: «Нет, через три дня будет тепло, я вас уверяю, сегодня еще холодно и будет еще неделю холодно, но потом будет солнце и хорошая погода». Это был типичный тогдашний разговор. Всякий дурак бы понял, о чем речь.
- Вы можете вспомнить момент, когда вы лично и ваши друзья поняли, что закончился один период истории России и начинается другой?
- Помню довольно замечательный случай. В «Привале комедиантов» устроен был литературный вечер, куда пригласили Луначарского. Он приехал и сел в первый ряд. На эстраду вышел поэт Владимир Пяст, человек нервный, больной, с серо-зеленым цветом лица, и прочел стихотворение об убийстве генерала Духонина. Там упоминался Крыленко. Стихи кончались двумя строчками, которые Пяст прочел сквозь зубы, с ненавистью глядя на Луначарского:
Заплечный мастер, иначе палач,
На чьих глазах растерзан был
Духонин.
Луначарский встал и сказал: «Ну, господа! Это невозможно. Ну что это за выражения, ну разве можно? Товарищ Крыленко - видный революционный деятель». И хотел уйти. Хозяйка «Привала комедиантов» подошла к нему и стала говорить: «Вы знаете, это человек нервный, больной, это друг Блока». Наконец Луначарского привели обратно, он пожимал плечами, все говорил: «Ну что это такое, товарища Крыленко вы называете палачом!» Но остался сидеть. И дальше уже читали стихи о цветочках и птичках, чтобы его не обижать. Если бы это было десятью годами позже, Пяста в ту же ночь арестовали бы и расстреляли.
Еще помню, как Рюрик Ивнев, который был тогда секретарем Луначарского, предлагал мне присутствовать при вскрытии большевиками царских гробниц в Петропавловском соборе. Они хотели изъять драгоценности. Я тогда был молод, глуп и нервен, и мне показалось, что это неприятно. Конечно, теперь мне жаль, что я не видел этого, но помню красноречивый рассказ Ивнева. Когда вскрыли гроб Екатерины, то не нашли почти ничего - куски шелкового платья, кости, труп совершенно разложившийся. А когда они дошли до Петра Великого и открыли гроб, то Петр приподнялся. Очевидно, труп был набальзамирован, а когда открыли гроб, было какое-то разряжение воздуха, и он чуть-чуть приподнялся. На них это произвело такое впечатление, что они все бросились бежать в разные стороны.
Публикация и подготовка текста Ивана Толстого
* ДУМЫ *
Евгения Пищикова
Любить по-русски
Судьба крестьянки
- В деревне городские вещи горят, как штаны на пьющем мужике!
- Как это?
- А вот не живут городские вещи в деревне. Гляди: купили мы десять лет тому назад со свекром и свекровой по одинаковой стенке. Они в пятиэтажке живут, в пригородном поселке, а мы в своем доме, в деревне, подальше от города. Вы не подумайте, что дом у нас плохой, у нас газ, газовые батареи. Всегда тепло! И все равно - у свекровы стенка, как новая, стоит, а у меня уже облупилась вся, расшаталась. На полировке пятна. Где объяснение? Обратно телевизоры: любой хороший более пяти лет в деревне не работает, то рябью идет, а то и ломается. Директор говорит, у нас напряжение не такое, как в городе. Ну, другое электричество. Правда ли?
