Все они, вместе взятые, не составляли собою никакой профессиональной или организационной структуры, любая такая структура была бы мгновенно раздавлена самым жесточайшим образом. Дело и творчество каждого из них явилось результатом его сугубо личного, духовного решения, но собранные историей воедино, они оказались той непреодолимой силой, благодаря которой наша литература не только выстояла под тотальным прессом культурной диктатуры, не только сохранила беспрерывность живой нити литературного процесса, но в конце концов заявила себя сегодня во всем блеске мирового признания.
Согласитесь, что новейшая история не знает примера, когда бы какая-нибудь культура, в самой уязвимой для диктатуры области - в литературе, причем в, так сказать, подпольном ее оформлении, числила в своих рядах двух нобелевских лауреатов. Историческая уникальность этого феномена неоспорима.
Наталья Горбаневская, привлеченная по делу демонстрации на Красной площади против оккупации Чехословакии, на вопрос следователя, какие мотивы побудили ее присоединиться к демонстрантам, ответила:
- Я сделала это для себя, иначе я не смогла бы жить дальше.
Только это, одно только это и ничего более движет сегодня нашей литературой Сопротивления внутри страны: Лидией Чуковской, Владимиром Войновичем, Георгием Владимовым, Львом Копелевым, Владимиром Корниловым, Вениамином Ерофеевым и множеством других, еще безымянных, но уже сделавших выбор.
Этот процесс творческого противостояния диктатуре продолжает расширяться и углубляться. Недавно, например, группа московских писателей (Василий Аксенов, Андрей Битов, Фазиль Искандер, Евгений Попов и другие) составила альманах „Метрополь" и, получив отказ в его публикации на Родине напечатала его за рубежом, чем как бы перебросила мост между официальной и самиздатовской литературой.
Сейчас русская литература переживает в своем развитии очередной поворот: часть писателей (как уже было однажды, но в совершенно иных условиях) во главе со своим бесспорным лидером Александром Солженицыным оказались за рубежом. И снова, как это было на родине, наше духовное самосохранение, неистребимость нашей связи со средой, которая нас из себя выделила, наша принадлежность к отечественной культуре, наконец, зависит сейчас не от некой политической или организационной сплоченности, а прежде всего от личной, индивидуальной воли каждого из нас к духовному и человеческому Сопротивлению. Сумеем ли мы выстоять в непривычной для себя обстановке, то есть вне стихии родного языка, вне атмосферы понятной нам социальной среды, покажет ближайшее будущее. Как говорится, да поможет нам Бог!
Но являясь эмиграцией литературной, духовной, культурной, назовите как хотите, мы, тем не менее, хотим того или не хотим являемся для окружающих также, если не в первую очередь, эмиграцией политической, что в свою очередь ставит перед нами проблему гражданского существования за пределами своей страны.
„Мы не в изгнании, мы - в послании", - сказала как-то большая русская поэтесса, и в том, как каждый из нас понимает это самое „послание" заключено зерно внутреннего, а подчас и внешнего конфликта в нашей среде.
Противостояние диктатуре в России начиналось с мучеников-одиночек, но их влияние на последующие литературные поколения оказалось настолько духовно радиоактивным, что в результате в нашей стране сложился, если так можно выразиться, генетический тип писателя, который противостоит насилию не потому, что сознательно выполняет героическую миссию, а потому, что иначе он просто не мог бы жить, ибо хочет остаться личностью, Человеком.
МЕТРОП О ЛЬ ИЛИ МЕТР О ПОЛЬ
Толки и кривотолки вокруг этого необычного сборника кружились сравнительно долго. Говорилось всякое, но у подлинного искусства есть одно упрямое свойство: оно самоочищается от околичного суесловия безо всякой помощи со стороны, силою собственного значения.
Признаться, я тоже начал свое знакомство с „Метрополем" в некотором предубеждении: уж больно необычными показались мне как причины его происхождения, так и последствия, грянувшие сразу за его появлением на Западе.
Но по мере чтения все эти суетные соображения стали медленно, но верно отступать на задний план, пока в конце концов не рассеялись вовсе, хотя самое начало и не предвещало больших открытий: расхожий Высоцкий, с расхожими же Рейном и Вознесенским, как всегда манерная Ахмадулина, скроенный по типичным эталонам „Юности" Петр Кожевников.
И вдруг, словно из привычного коридора, сразу, без перехода, неожиданный выход в большой мир, с теплокровно пульсирующим пространством живой жизни под веселым названием „Чёртова дюжина рассказов". И горьковатая подлинность этого жизненного пространства становится для читателя как бы волшебным ключом ко всему сборнику в целом. Мне бы хотелось, чтобы читатель запомнил, затвердил у себя в памяти имя писателя, создавшего этот ключ силою своего воображения: Евгений Попов! Я уверен, что он еще даст о себе знать и более мощно, и более полно.
Поэтому кажется естественным, что вступающий сразу следом за ним Высоцкий так отличается от Высоцкого вначале: мятущийся, трагический, исступленный. Вместе с ним томится и перепадает наше сердце, когда замирает в нем душа от стиснувшего его землю холода („Гололед на земле, гололед…"), вместе с ним лихорадочно ищем выхода из волчьего загона в лесу („Охота на волков"), вместе с ним задыхаемся от тоски („Лукоморья больше нет"), вместе с ним проходим, наконец, сквозь его собственный очищенный катарсис („Протопи ты мне баньку по-белому…").
Первая и последняя сколько-нибудь серьезная публикация Фридриха Горенштейна состоялась у нас в „Континенте" совсем недавно, хотя, как прозаик он известен в литературной среде уже по меньшей мере лет двадцать. Где-то в самом начале шестидесятых годов ему удалось опубликовать в той же „Юности" небольшой, но творчески весьма убедительный рассказ „Дом с башенкой". С тех пор, не имея возможности печататься, он ушел в, так сказать, коммерческое кино: соавторствовал и делал сценарии за других. (Есть у нас в стране такой вид заработка!) Прозу его всегда отличала напряженная аскетичность стиля, намеренная безаксессуарность, отсутствие орнамента или личной интонации. Горенштейн мужественно отстранялся всегда от того, что рассказывал читателю: вот, словно бы говорил он, берите, как есть, а я тут ни при чем.
Но в „Ступенях" „Метрополя" писатель вдруг как бы взрывается изнутри и мы слышим взволнованный голос подлинного художника, подверженного всем противоречиям современного мира и обнаженно реагирующего на них. На наших глазах большой ваятель превращается в Пигмалиона, потрясенного своим ожившим созданием.
Не знаю, говорит ли что-нибудь имя Инны Лиснянской зарубежному любителю современной поэзии, но в Советском Союзе у нее прочный и заслуженный ею читательский круг. И опять-таки, здесь, в этом сборнике она находит свое новое преображение. Откровенно библейские мотивы ее сегодняшних стихов не дань моде, не кокетливая метафора, а, убежден, продиктованная глубоким религиозным чувством теперешняя сущность.
Подстать ей и Семен Липкин, выступавший ранее, в течение долгих лет только как поэт-переводчик: тоже печальная примета времени, когда большие поэты вынуждены выступать в этой роли, вспомните хотя бы Осипа Мандельштама! Переводная поэзия, разумеется, обогащается от этого, жаль только, что поэзия нищает! И цикл стихов Липкина в „Метрополе" лишь подтверждает этот тезис: перед нами действительно большой поэт, но, к сожалению, находящийся уже на склоне лет.
Затем следуют подряд три больших прозы: „Прощальные деньки" Андрея Битова, два рассказа Фазиля Искандера „Маленький гигант большого секса" и „Возмездие", а также „Дубленка" Бориса Бахтина. И хотя первые двое по-прежнему глубоки и артистичны в своих новых вещах, я бы на этот раз отдал предпочтение почти дебютанту Бахтину.
В его прозе всегда тяга к литературным реминисценциям. В „Дубленке" он такую реминисценцию даже намеренно прокламирует: эпиграфом к повести взято изречение Достоевского: „Все мы вышли из гоголевской „Шинели". Но, сделавшись приемом, это выводит вещь в целом в новое качество, дает ей другое измерение, наполняет ее воздухом и звуком. И сквозь магический кристалл искусства перед читателем разворачивается действо, маниппея, карнавал человеческой жизни, от которой у нас сжимается сердце и кружится голова. Я беру на себя ответственность сказать, что „Дубленкой" в русскую литература вошел писатель.
В последующей части сборника хочется прежде всего отметить блистательный поэтический цикл Генриха Сапгира, тонкую прозу еще не оцененных у нас по достоинству Аркадия Арканова и Марка Розовского и, наконец, „Страницы из дневника" Виктора Тростникова, серьезнейшая работа которого заслуживает большего, чем упоминание в общем отклике и к ней я постараюсь вернуться в специальной статье.
