«Да, сыновья будут меня ненавидеть, внуки презирать, правнуки забудут меня, а праправнуки станут почитать. По крайней мере если мне удастся умереть теперь».
Так мыслит он в воображении «праправнука», современного шведа, который пишет о величии пращура, зная, что пращуру действительно предстоит умереть под Полтавой как историческому деятелю (физическую смерть удастся оттянуть с помощью нескольких «мешков» турецких денег). Но дело и не в этом.
Дело в том, как две державы, равно претендующие на статус великих, Россия и Швеция — замирают в точке равновесия (а в третьем углу треугольника замирает Турция, да и Польша еще отнюдь не смирилась с потерей последнего шанса).
Так вот что думает Карл XII в воображении современного шведа, то есть эта мысль возникает через несколько столетий после того, как он это «думает» (может думать, должен думать — по мнению современного шведа):
«Да, конечно, мой народ беден, равно как и моя страна; но, во всяком случае, она могущественна и сильна… Это заслуга оружия… Что лучше быть сытым или быть грозным? Если мы сегодня проиграем (а Полтавская битва вот-вот начнется. — Л. А.), тогда рухнет наша держава, а народ, который лишается своей империи, обречен на гибель… Оружие делает нас могущественными, а бой — сильными, и если мы проиграем, наш народ не будет ни сильным, ни могущественным, а только слабым, погрязшим в бесконечной нищете и брошенным на произвол жестоких соседей, — через несколько сотен лет нас не будет».
Шведский автор, сочинивший этот монолог от имени шведского короля, предчувствующего катастрофу, через несколько сотен лет после того, как катастрофа действительно произошла, отлично знает, чем на самом деле обернулась эта катастрофа для его страны и народа.
Погибли? Да наоборот! Освободились от имперских амбиций, вышли из борьбы за всеевропейскую гегемонию, променяли варяжские мечи на «шведские спички», а латы воинов — на щитки хоккеистов, и стали в конце концов всеевропейским эталоном богатства и благополучия, объектом жгучей зависти тех же россиян, по сей день грезящих «шведской моделью социализма». Заслонились нейтралитетом — ускользнули от гибели во всех европейских и мировых побоищах, начиная с наполеоновского, когда уберег шведов бывший наполеоновский маршал Бернадот, до гитлеровского, когда бежали люди в Швецию спасаться с обеих сторон.
А теперь? Кто помнит, что швед изобрел динамит? А что он изобрел премию, знают во всем мире и ежегодно с замершим сердцем ожидают, кому дадут.
Поневоле задумаешься: а может, пофартило шведам, что в 1709 году обломали под Полтавой их Карлу рога и вместо нищей имперской славы выпала его стране обильная богатством, мирная доля? Могло, наверное, выйти и иначе. Крутые были ребята, достойные победить. От викингов кипел в крови инстинкт власти. Собственно, викинги и были — после римлян и кельтов единственными полноценными претендентами на объединение тогдашнего мира в государственное единство, и если на Западе их за такие амбиции (и за бандитские попытки) возненавидели, то на Востоке… на Восток их даже и позвали — порядок наводить. Империя брезжила! До сей поры есть в Швеции историки, считающие Древнюю Русь частью древней Великой Швеции.
Так что были у Карла ХII основания соперничать с польским королем, и вообще у шведов — ревновать к польской славе, ибо именно поляки, а не шведы за сто лет до Полтавы достигли Москвы и едва не стали объединителями Евразии. Три мальчика равно претендовали тогда на московский трон: пятнадцатилетний Владислав, семнадцатилетний Михаил и двенадцатилетний Карл-Филипп; любой МОГ БЫ, да вот Карла-Филиппа мама-голштинка из Швеции не пустила в далекую варварскую Московию (и Мишу Романова мама не пускала, да бояре, обплакавши подол, вымолили).
Ну а что, если бы — как и требовал освободитель Москвы от поляков князь Дмитрий Пожарский — посадили на Москве Карла-Филиппа?
Да ничего. Скинули бы через месяц. Или обрусел бы, принял православие, выучил бы язык (как через полтораста лет немка Екатерина выучила) и — окруженный любовью — стал бы родоначальником очередной российской династии, а при условии ума и удачи послужил бы много славе России. Во всяком случае, Карлу ХII не пришлось бы под Полтавой рефлектировать на походной кровати. Потому что Россия, нищая Россия, с ее серыми избами и ветровыми песнями, с ее могуществом и простором, с ее горем и безумием, висела бы на его, Карла, ответственности и жила бы по-своему под очередным варяжским… да не так уж важно, под чьим, да хоть бы и под голштинским (как в конце концов и вышло) формальным скипетром. Эта все равно была бы — Россия.
Та самая Россия, которую плененные под Полтавой шведы стали измерять шагами, когда погнали их на поселение в глубинку и стали они там загибаться. Не от зверств конвоя, заметьте, а от холода, недоедания и общего нестроения, причем конвой от тех же причин загибался вместе с пленными.
А те, что выдюжили и натурализовались в лоне матушки России, стали работать и многим ремеслам научили сибиряков, и от мятежных калмыков обороняли Иртыш, и Омскую крепость строили, и даже собирались участвовать в отколе Сибири от Москвы (да не выгорело).
Ну, выиграл бы Карл ХII Полтавскую битву, ну, отпраздновал бы, разбойник, победу — а потом? Что делали бы шведы, свались им на руки «шестая часть суши»?
Да то же и делали бы. Омск бы строили, ремесла развивали бы и из развала сепартистского эту неподъемную страну вытягивали бы.
Как мы сейчас.
ДИАГНОЗЫ ДОКТОРА ЭЙНХОРНА
Ержи Эйнхорн для шведов примерно то же, что Альберт Швейцер для немцев.
Сергей Штерн
1
Он был спасен 17 января 1945 года, когда несколько советских танков прорвались к ченстоховскому гетто и спугнули немцев, снаряжавших последний эшелон смерти: скотные вагоны, которые должны были увезти остатки еврейского населения к печам Равенсбрюка, понадобились самим экзекуторам, чтобы удрать.
Тогда он поверил, что спасен. То есть что не будет сожжен, удушен газом, затравлен собаками, расстрелян у рва.
Будущий великий врач, глава шведского Онкологического центра, председатель Нобелевского комитета по медицине, депутат риксдага, смотрел на советские танки, ощетинившиеся пушками, и привыкал к мысли о жизни. К тому, что спасли его не славные американцы и не старые добрые англичане, а вот эти, посланные Сталиным, русские мальчики.
Смертник, уже почти превратившийся в собственную тень, вдруг ожил настолько, что стал высматривать, нет ли в этих танковых экипажах русских девушек.
Хотелось подойти к ним и сказать спасибо. Но не решился: танкисты никого к себе не подпускали.
Возможно, укрывшись от чужих глаз, в одиночестве, он заплакал от благодарности.
Этими слезами он мог бы закончить исповедь, написанную полвека спустя.
Но это были не последние его слезы, и не они увенчали драму.
Следующий акт разразился год спустя в Кельце. Сорок два еврея, убитых в погроме, — много или мало? Сорок два из двухсот (двести евреев уцелело к концу войны). Если сравнить польскую статистику с немецкой (при немцах уцелело двести из двадцати тысяч, живших в Кельце перед войной), — терпимо, да? А если учесть, что в 1946 году никакой войны уже нет? И нет в Польше никакой натравливающей на евреев власти… И никакого гестапо (впрочем, немцам для «окончательного решения вопроса» не надо было никого натравливать на евреев — они управлялись без погромов). И «народная власть» вовсе не провоцировала погрома (наоборот, пыталась предотвратить).
Значит, дело не во власти. Дело — в людях. Выговорю то, что трудно выговорить: дело в поляках. И это действительно страшно.
Вот тогда-то сотни польских евреев, зацепившихся на Западе, отказались вернуться. Польское правительство звало их обратно, предлагало паспорта — не вернулись.
Так Ержи Эйнхорн стал беженцем.
Следующий акт: Дания беженцев не принимает. Тут никакого антисемитизма, в Дании его вообще нет (когда гитлеровцы приказали датским евреям надеть желтые звезды, их демонстративно надела вся Дания, начиная с короля). Но в 1946 году датчане не хотят, чтобы под видом беженцев к ним бежали спасаться от возмездия нашкодившие немцы. Так что польским евреям датчане дружески советуют бежать дальше — в Швецию.
Те бегут. Ночью, на рыбацком баркасе.
Далее драма продолжена комическим интермеццо: Швеция не может принять беженцев, потому что они прибежали из Дании, где их никто не преследовал. Поэтому их отправляют обратно в Данию, где они оказываются уже как бы гостями из Швеции, а потом возвращают в Швецию уже как гостей из Дании. Это дает временный вид на жительство.
Что-то не хочется улыбаться этим кувыркам демократической процедуры: за все надо платить. Не кровью, так слезами. И трудовым потом, потом, потом. Поступить в университет с временной визой нельзя… бывшего еврейского смертника спасает бешеное упрямство, и в конце концов он вырывает у судьбы медицинское образование (шведский язык выучивает — само собой). Кажется, ему легче было стать для шведов вторым Альбертом Швейцером (а с выходом его книги именно это стали писать о нем), чем получить простой диплом врача.
