Ноги погружались в странный порошкообразный грунт. Под ним угадывалось нечто твердое и скользкое, как лед или камень-голыш. Камни здесь были легкие... Армстронг складывал их щипцами в сумку-контейнер. Два часа мелькнули незаметно. Два часа на Луне...
Теперь Армстронг думал только об одном — взлетит ли «Орел»? Рванет ли с поверхности эта по земным нормам не похожая на летательный аппарат машина? Или... Станет могилой его и Олдрина — памятником на Луне. Кислорода хватит еще на двое суток... А дальше.... К черту! К черту! Все эти страхи, трусливые мысли. Как
хорошо, что хотя бы мысли не может слышать Хьюстон. Зато он слышит, как бьется-трепещет сердце. К черту... Надо успокоиться... Все будет хорошо.. Все будет хорошо... «Орел» взлетит. Все задублировано и проверено... Но ведь... Двигатель есть двигатель. Корабль Несло через сотни тысяч километров этого черного ада — космоса... Как медленно тянется время в отсеке, так хочется выйти — и нельзя выйти... Неужели все-таки вон та бело-голубая горбушка в черноте неба — Земля? И там—люди, люди, люди... Тысячи, миллиарды людей, которые сейчас думают о них, о нем, об Олдрине, о Коллинзе-Майкл, который болтается на орбите,— все-таки ему, наверное, легче, хоть он тоже одинок, страшно одинок и трясется за них... Ведь вернуться ему без них... Что это за возвращение... Неужели... О, господи, спаси нас и взнеси отсюда... Нет, никому пока не нужен этот абсолютно безжизненный, безвоздушный, ледяной мир бесконечной тьмы. Он нужен пока разве затем... чтобы лучше понять, какое чудо — Земля... Чудо!.. Чудо прекрасное! Сотворенное кем-то с высшим разумом... Здесь не верится ни в какие теории самозарождения жизни. Слишком прекрасна, слишком целесообразна... Слишком рукотворной кажется Земля... Чудо... Земля. Чудо ее океаны, горы, степи, леса, льды... Чудо — животные... Чудо — женщины... Они там, все там, на этом голубовато-белом полумесяце— И моя Джан... Джан... Чудо — дети. Все дети и мои... Чудо — растения... Чудо и счастье только жить, дышать без ограничения чистым воздухом, плавать в чистой воде и ходить по лесным опушкам и улицам... Еще когда летели сюда, когда проскочили атмосферу, я думал и часто думал раньше, — если бы все видели и понимали, какой тоненькой пленочкой, тоненьким голубым паром пригодной для жизни атмосферы подернута планета... Это надо бы понять, понять всем... Три километра, пять километров ввысь — и уже нечем дышать, невозможна жизнь... Что такое три километра над площадью планеты?
Сюда... на Луну... В космос... Надо посылать всякого, кто любит грозить, воевать, греметь оружием, заливать газом и ядом нашу Землю, и может быть, в неисправимом случае, и оставлять его здесь...
Армстронг перевел глаза на Олдрина, который был напротив... Взлетим ли? Это было, как пытка, и оба они молчали. Говорить не хотелось. Может быть, перед глазами все время возникали только часы, часы, часы — с прыгающей секундной стрелкой. Скорее бы пуск... Скорей... И за ним неизбежное.
Теперь, наверное, мы оба хотели только одного, я и Олдрин, попасть, нет, не на Землю. Земля была безнадежно далека. Мы хотели оказаться на «Аполло», в отсеке «Колумбии», которая кружила над нами...
Осталось пять минут. Готовность. Сейчас будет пуск. Команда.
«К взлету готовы... На взлетной полосе, кроме нас— никого нет... Пуск!!!» Двигатель заработал. Тряхнуло.
Мы, кажется, закричали. Кажется... Или опять так же — без голоса...
— Летим? — я услышал Олдрина.
— Мы... летим... Мы... летим.
А дальше было самое запоминающееся: руки Майкла в трубе перехода. Он будто тащил меня... тащил... тащил, а я, кажется, нет, не плакал, меня просто трясло, я просто будто очумел от радости...
И Майкл не помнил, кто из нас первым оказался на «Колумбии». И мы тоже, пожалуй, не помнили... Вот так...
И если бы все знали — какое это счастье — лететь к Земле...
