Конечно, не в наших силах проникнуть в мысли писателей, чтобы понять, почему они пишут приквелы. Мы знаем, что Джордана и Мартина убедил заняться ими Роберт Силверберг, составлявший посвященную знаменитым фэнтезийным мирам антологию «Легенды: короткие произведения мастеров современного фэнтези» (1998), а второй приквел Мартин написал для следующего тома Силверберга, «Легенды II: новые короткие произведения мастеров современного фэнтези» (2004). Оба писателя могли выполнить просьбу Силверберга, создав истории о настоящем или будущем своих миров, но вместо этого взялись за прошлое. И не отступились от приквелов после проекта Силверберга, проявив к ним искренний интерес. Действительно, загадочная первая часть посвящения к «Легендам II» – «Для Джорджа Р. Р. Мартина, который предоставил наживку» – позволяет предположить, что он в некотором роде вдохновил Силверберга на вторую антологию, возможно, задуманную также ради еще одной истории о Дунке и Эгге. Не подлежит сомнению, что фэнтезийные писатели проводят немало времени, разрабатывая предысторию своих воображаемых миров, и, возможно, некоторые аспекты этого титанического труда подводят их к идеям, достойным развития, – в случае Мартина, ранние годы жизни одного из королей династии Таргариенов, Эйегона V. Кроме того, преданные фанаты жаждут знать как можно больше о своих любимых мирах, а писатели вполне могут публиковать приквелы, чтобы удовлетворить читательское любопытство, сообщив новые сведения о происхождении и истории воображаемого королевства.
Возможно, все эти факторы так или иначе повлияли на создание новелл о Дунке и Эгге, но приквелы Мартина свидетельствуют о том, что в природе высокого фэнтези есть нечто заставляющее авторов снова и снова возвращаться к прошлому своих миров, вместо того чтобы углубляться в будущее: основная сюжетная линия начинает казаться ограниченной, в то время как прошлое предоставляет полную свободу действий. Однако по иронии судьбы эти приквелы также демонстрируют тщетность любых попыток писателей отойти на время от собственных произведений.
Чтобы разобраться в причинах, заставляющих фэнтезийных авторов писать приквелы, следует отметить, что в такого рода эпосах обычно ощущается сильное влияние судьбы: на практике творцы воображаемых миров должны намного тщательнее, чем другие писатели, подходить к обширному планированию, прежде чем взяться за роман, чтобы описываемые ими события окружала аура предопределенности; вероятно, отражением этого служит тот факт, что их герои часто действуют, направляемые пророчествами или знамениями. Например, в первой главе «Игры престолов» лорд Эддард Старк соглашается пощадить щенков лютоволка, когда его незаконнорожденный сын Джон Сноу отмечает, что их количество и пол точь-в-точь повторяют собственных детей Эддарда: «Эти щенки были предназначены вашим детям, милорд». Таким образом Мартин сразу же дает понять, что в его мире, как и в других фэнтезийных вселенных, люди всерьез воспринимают пророчества и предзнаменования; более того, по мере развития сюжета мы узнаем, что некоторые члены семьи Таргариенов видели пророческие сны. В более широком смысле – главные герои саги склонны сохранять верность долгу или совершать определенные поступки исключительно по причине своей семейной принадлежности; в противном случае эти самые семьи, борющиеся за власть в Вестеросе и за его пределами, могут обвинить их в измене и предательстве.
Испытывая необходимость действовать определенным образом в соответствии с предзнаменованиями или семейной историей, персонажи могут пожалеть об утраченной личной свободе, однако могут и насладиться положительным исходом, который был предначертан или выкован благодаря семейным связям. Но, обобщая вышесказанное, «Песнь льда и огня», подобно многим другим фэнтезийным сагам, буквально пронизана общим предчувствием надвигающегося рока. Это представление наиболее детально изложено в труде «Анатомия критики: четыре эссе» (1957) Нортропа Фрая, часто цитируемом литературном исследовании, которое, как выразилась «Канадская онлайн-энциклопедия», «оказало мощное международное влияние на современную теорию критики».
В наиболее основательном разделе, касающемся «теории мифов», Фрай соотносит все существующие литературные сюжеты с четырьмя «мифами, или родовыми замыслами», соответствующими четырем сезонам. В этой схеме, как показано на диаграмме, комедия является мифом весны, линейно переносящимся из темного мира опыта в яркий мир невинности; романтические произведения (включая фэнтези) – мифом лета, циклично движущимся в мире невинности; трагедия – мифом осени, линейно переносящимся из невинности в опыт, а ирония и сатира – мифом зимы, циклично движущимся в мире опыта. Каждый миф состоит из шести фаз, которые могут переходить в соответствующие фазы прилегающих мифов, поэтому длинные повествования могут циклично перемещаться по двум и более мифам. Третья фаза романтической литературы, представляющая квестовый миф, или древний аналог современного фэнтези, может переходить как на более поздние фазы романтики, где желаемый результат успешно достигается, так и в третью фазу трагедии, где героев ждет определенный триумф, но они неизбежно находят трагический конец в мирах, которые затем могут погрузиться еще дальше в темные глубины опыта. В таком случае, в представлении Фрая, счастливые концовки фантазий могут являться лишь прелюдией к будущим трагедиям, питаемым исключительно надеждой, что по прошествии долгого времени цикл повернется вспять и повествование, пройдя иронию и сатиру, возродится в комедии. Согласно данному представлению, все фантазии неявным образом ведут к трагедиям.
Вряд ли следует напоминать, что подобные представления лежат в основе печального финала «Властелина колец»: герои предвидят падение своего магического королевства и господство людской расы, согласно третьей фазе трагедии. В эпосе Мартина грозное будущее воображаемого мира в буквальном смысле находит отражение в сезонах, понятных Фраю: на Вестерос надвигается холодная зима, которая продлится неопределенно долго, а в царство людей вторгаются жуткие ледяные Иные с севера. В мире Мартина драконы, символические фэнтезийные животные, уже вымерли, хотя неожиданное рождение трех драконов Дейенерис Таргариен дает слабую надежду, что вид все-таки сохранился. Возможно, в задуманном Мартином финале разрешатся все семейные конфликты и будет создана достойная восхищения глобальная цивилизация рыцарей и магов, однако, учитывая недвусмысленные параллели между сагой и нашим, реальным Средневековьем, скорее следует ожидать, что рано или поздно этому фэнтезийному миру придет конец, а за ним, как у Толкина, последует другая цивилизация, схожая с нашей собственной.
В таком случае, если «Песнь льда и огня» неизбежно ожидает темное будущее, почему бы не повернуть историю вспять, к начальным фазам цикла романтики, связанным с комедией? А если авторы решают заняться исследованием предыстории своих фэнтезийных миров по другим причинам, возможно, их естественным образом влечет к сюжетам, в которых больше комедийного, чем романтического. Таким образом, хотя мы вряд ли когда-нибудь точно узнаем, почему же Мартин взялся за приквелы, не стоит удивляться, что, в отличие от самого эпоса, эти истории кажутся нам более легкими и развлекательными, исполненными в духе весеннего мифа комедии.
В действительности Дунк и Эгг словно воплощают комическую альтернативу более серьезных персонажей цикла. Дунк, бастард, ничего не знающий о своих родителях, не имеет никакой связи с королевскими семействами «Песни льда и огня», а потому не обременен какими-либо родовыми обязательствами. Хотя на людей производит впечатление его рост – потому-то он и называет себя «сиром Дунканом Высоким», Дунк не выглядит особо талантливым воином: в третьей истории про Дунка и Эгга, «Таинственном рыцаре», более опытный противник легко одерживает над ним верх. Не кажется он и особо умным – совершив ошибку, Дунк всякий раз повторяет слова своего былого покровителя: «Дунк – чурбан, темный как погреб», а Эгг в его представлении «отважней и умнее». Следовательно, в отличие от принцев и воителей цикла, над жизнью Дунка не довлеют большие ожидания. Надев на себя снаряжение, унаследованное от рыцаря, которому он служил оруженосцем, Дунк проникает в благородное общество. Однако будучи «межевым рыцарем», он может сам выбирать себе цель или работодателя – то есть может стать кем захочет, подтверждая слова Фрая о том, что «вряд ли комедии бывают неизбежными», в то время как предчувствие неизбежности пронизывает миф романтики.
Что касается Эгга, он, может, и благородного происхождения и должен стать королем Эйегоном V, однако пока что всячески увиливает от стандартных обязанностей юного принца. Когда Дунк знакомится с Эггом, тот путешествует инкогнито (бритый наголо, чтобы не выдать себя характерными для его семьи золотыми или серебряными волосами), не желая выступать в роли оруженосца собственного брата. Дунк принимает его за подручного конюха и, уступая просьбам Эгга, неохотно принимает в собственные оруженосцы. Позже, когда личность Эгга выясняется, принц настаивает на том, чтобы остаться оруженосцем Дунка, а когда Дунк отказывается служить при дворе, Эггу позволяют сопровождать его в путешествиях, по-прежнему замаскированным под мальчишку-бедняка, что, по словам Дунка, послужит лучшим воспитанием юному аристократу. Его прозвище имеет не меньше трех значений: Эгг – сокращенная форма имени Эйегона; это прекрасная кличка для лысого мальчишки (в переводе с английского egg означает яйцо, и, как отмечает Дунк, «его голова действительно похожа на яйцо»); кроме того, яйцо нередко используется как символ возрождения. В некотором смысле Эгг перерождается, сбрасывая одежды и обязанности принца, чтобы увидеть жизнь глазами простолюдина. На самом деле впервые Дунк видит Эгга совсем голым, когда тот вылезает из ручья, словно новорожденное дитя.
