Формально Берлинский договор о нейтралитете, продленный гитлеровским правительством в 1933 г., оставался в силе, несмотря на политическое отчуждение обеих сторон, и к 23 августа 1939 г., после чего, хотя стороны при подписании пакта о ненападении отказались от упоминания в нем Берлинского договора, как это предусматривала преамбула советского проекта пакта, продолжал сохранять свое действие. Подтверждение этому прозвучало в сообщении В. М. Молотова на посвященном ратификации советско-германского договора о ненападении заседании Верховного Совета Союза ССР 31 августа 1939 г.
Статья I (заявление об отказе от применения силы) германо-советского пакта о ненападении содержала обязательство «воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами». По своему содержанию она совпадала со ст. I советского проекта пакта.
В статье II (нейтралитет) была принята формулировка, отличная от формулировки советского проекта: если в советском проекте соблюдение нейтралитета имело предпосылкой ситуацию, при которой другая сторона окажется «объектом насилия или нападения со стороны третьей державы», то окончательный текст договора содержал лишь условие, что она должна стать «объектом военных действий со стороны третьей державы». Здесь германской стороне удалось настоять на формулировке, которая игнорировала вопрос о том, кто является инициатором «военных действий», и в которой квалификация любых «действий» других государств как просто «военных», по мнению германского доктора истории И. Фляйшхауэр,[106] лишала их объективного определения (насильственный акт, нападение) и тем самым передавала такое определение на усмотрение заинтересованной стороны. В этой формулировке особенно явственно отразилась особенность этого «соглашения о нейтралитете», которое должно было действовать независимо от характера войны.
М. И. Семиряга отмечает,[107] что предусмотренное ст. II обязательство сторон не оказывать поддержки нападающей державе означало для Советского Союза, что он не мог поддерживать объявивших 3 сентября 1939 г. войну Германии Англию и Францию и, стало быть, объективно должен был стать на сторону Германии как «жертвы агрессии», что и случилось после принятия 28 сентября 1939 г. совместного Заявления советского и германского правительств. Таким образом, приведенная статья не обеспечивала подлинно нейтральный статус СССР, довольно крепко связывала ему руки и ограничивала гибкость его внешнеполитической линии.
Статья III советского проекта пакта (вопрос о консультациях) была разделена на две статьи — III и IV. Первая из них была больше соотнесена с ситуацией войны, а вторая — с ситуацией мира: ст. III пакта о ненападении определяла, что «правительства обеих договаривающихся сторон останутся в будущем в контакте друг с другом для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы». Консультации здесь не ограничивались, как это предполагалось в советском проекте, случаями «споров или конфликтов». Они должны были быть постоянными и поэтому служить предотвращению взаимного ущемления интересов в момент военной экспансии.
Как пишет И.Фляйшхауэр,[108] статья эта учитывала также (и прежде всего) пожелание Гитлера, чтобы Советский Союз ни под каким видом — например, на основании своих договорных обязательств в отношении Польши или Франции — не оказался втянутым в той или иной форме в предстоящий конфликт с Польшей на стороне названных стран. (Впрочем, осуществлению данного пожелания германской стороны могла способствовать также и ст. I Берлинского договора о нейтралитете, предусматривавшая поддержание контактов СССР и Германии с целью согласования всех вопросов, касавшихся совместно обеих стран.) Выражением этой заинтересованности Гитлера явилось упорное настаивание германской стороны на направлении в Берлин советской военной миссии и на аккредитации нового советского полпреда в Германии Шкварцева в последние дни перед нападением на Польшу. Во время Польской кампании эта возможность постоянных консультаций принесла Гитлеру свои самые благоприятные плоды: одним из результатов было дружественное соприкосновение вермахта с советскими воинскими частями в центре Польши. В ходе дальнейшей германской экспансии, в частности на Балканах, обязательство консультироваться стало все чаще нарушаться и, в конце концов, игнорироваться.
Учреждение арбитражных комиссий, предусматривавшееся советским проектом пакта о ненападении для устранения споров и конфликтов, применительно к случаю, который для Гитлера был единственно определяющим при принятии им решения пойти на заключение этого пакта, представлялось слишком громоздким и нерациональным с точки зрения затрат времени методом. Поэтому данное предложение нашло отражение в ст. V и было предусмотрено для решения таких «споров и конфликтов», которые не поддавались разрешению в рамках текущих консультаций, но непосредственно не мешали желательному ходу (военных) событий. На деле эта статья так и осталась неработающей.
В статье IV нашло свое воплощение стремление германской стороны нейтрализовать СССР, а также желание СССР не быть втянутым в войну на стороне Англии и Франции (доказывание последнего тезиса будет осуществлено ниже). Статья эта определяла, что ни одна из договаривающихся сторон «не будет участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны». Гитлер полагал, что, заручившись подписью под этой статьей Молотова, он обеспечит прорыв «кольца окружения» вокруг Германии: угроза такого кольца возникла для Германии в ходе англо-франко-советских переговоров лета 1939 г. Однако статья эта повлекла за собой и то, что антикоминтерновский пакт как группировка, направленная против Советского Союза, утратил свою силу: содержавшееся в статье определение наложило на Германию ограничения на ее отношения с Японией. Еще одним фактом, опровергающим суждение о том, что пакт о ненападении не выходил за рамки договорной практики СССР, является отсутствие в ст. IV пакта обычного в договорах такого рода (например, ст. 3 пакта о ненападении между СССР и Францией от 29 ноября 1932 г., ст. 4 польско-советского пакта от 25 июля 1932 г., ст. 5 советско-итальянского договора о дружбе, ненападении и нейтралитете от 2 сентября 1939 г.[109]) положения о том, что обязательства, вытекающие из ранее подписанных сторонами договоров, остаются в силе. Не было этого положения и в советском проекте пакта о ненападении. Это означало, что фактически утратили силу, в частности, обязательства СССР из ч. 1 ст. 2 франко-советского договора о ненападении, предусматривавшей отказ сторон в случае нападения на одну из них третьей державы от прямой и косвенной помощи и поддержки нападающего в течение всего конфликта, обязательства из ч. 1 ст. 5 названного пакта, налагавшей на СССР запрет поощрения пропаганды или попытки интервенции, имеющей целью нарушение территориальной целости Франции, изменение силой политического и социального строя или части ее территории. Это означало также, что фактически утратили силу обязательства СССР из продленного СССР и Польшей до 1945 г. польско-советского договора о ненападении и о неучастии во враждебных сторонам политических, комбинациях.[110] Тем самым ст. IV советско-германского пакта о ненападении от 23 августа 1939 г. открывала путь германо-советской агрессии в отношении как Польши, так и Франции.
Говоря о ст. IV пакта, необходимо упомянуть вот о чем. 5 апреля 1941 г. был заключен договор о дружбе и ненападении между Союзом ССР и Югославией.[111] Этот договор был подписан всего через несколько дней после того, как в Югославии (в ночь с 26 на 27 марта 1941 г.) произошел государственный переворот, в результате которого у власти оказалось проанглийское, антифашистское правительство во главе с генералом Д. Симовичем. Сразу же после 27 марта югославский Генеральный штаб вместе с греческим Генеральным штабом и верховным командованием высадившейся в Греции британской экспедиционной армии начали активно готовиться к совместным операциям против Германии и Италии. В этих условиях СССР и счел для себя целесообразным подписать с новым югославским правительством пакт, ст. 2 которого налагала на стороны обязательства «соблюдать политику дружественных отношений» по отношению к той из договаривающихся сторон, которая станет объектом нападения со стороны третьего государства. Таким образом, названная статья говорила не о нейтралитете сторон в случае нападения на одну из них третьей державы,[112] а подразумевала обязательство взаимопомощи.[113] В ситуации, существовавшей в апреле 1941 г., ст. 2 советско-югославского договора о дружбе и ненападении означала поддержку Советским Союзом антигерманского правительства Югославии в случае его войны с Рейхом, неизбежность которой была очевидна (военные действия между Германией и Югославией начались уже на другой день после подписания советско-югославского пакта). Итак, с заключением договора о дружбе от 5 апреля 1941 г. СССР фактически присоединился к общему англо-югославо-греческому фронту, направленному против Германии. Безусловно, что эти действия советского правительства противоречили ст. IV советско-германского договора о ненападении, запрещавшей договаривающимся сторонам участвовать в какой-либо группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны.
