Рычание двигателей становилось громче, но взрывов не было. Наконец рассмотрели ночное небо: в нем парила бумага, словно тысячи крохотных, освещенных луной танцоров. Лагерь бомбили листовками, предупреждающими немцев, что армия Паттона уже рядом и что им лучше оставить узников в покое. Впервые Алекс и Имре, кажется, начали верить, что был незначительный шанс на спасение.
На следующий вечер гудение другого самолета прорезало стоны больных и несчастных. В этот раз был уже не хор, но жужжание одного двигателя. И снова Алекс и Имре подошли к выходу их палатки. Странно, охраны нигде не было.
Молодые люди увидели в небе одинокий самолет, летевший так низко, что они сумели рассмотреть крест ВВС Германии на фюзеляже. Бомбардировщик продолжал снижаться, и Имре подумал, что у него неполадки с двигателем и сейчас махина упадет прямо на лагерь. Они с Алексом забились вглубь палатки в надежде обрести хоть какую-то защиту.
Спустя секунды от громоподобного взрыва стены палатки вогнулись внутрь. Мощный толчок перевернул спящих людей друг на друга. Имре ждал, что вот-вот полопаются все опоры и конструкция рухнет на обитателей. Они с Алексом присели на корточки, прикрыли головы руками, а дерево и брезент угрожающе дрожали и скрипели. Дальше – внезапная и ужасающая тишина. Кто-то молился о быстром и безболезненном конце, шептал, что лучше молниеносная смерть, чем страдания лагерной жизни. Алекс и Имре встали и знаками показали друг другу, что надо выходить и посмотреть, что же там так зверски гремело. На этот раз, правда, охранник с автоматом остановил их прямо у входа.
Утром позволили выйти на улицу, где дневной свет явил им весь масштаб ночной бойни. Земля была усыпана частями человеческих тел и обрывками одежды. Руки и ноги свисали с колючей проволоки, словно в магазине ужасов. Взрыв не задел палатки, но рядом с забором развернулся огромный кратер.
Сотни свежеприбывших узников расположились там на ночлег, совсем недалеко от отхожего места. Мощный взрыв снес все подчистую.
Тибор не видел листовок, дождем падавших в ту ночь. Почти все подобрали охранники, тем не менее узникам удалось урвать несколько, когда охранники, опасаясь бомбежки, покинули посты и спрятались в бараках. Однако с неба спустилась лишь бумага, предупреждавшая нацистов, что союзники рядом и что заключенных лучше не трогать. Все в блоке Тибора сразу же заговорили про американцев и про то, что они скоро освободят Маутхаузен. Тибор не спешил радоваться: этому слуху было уже несколько месяцев, но американцы так до сих пор и не появились.
Задолго до жужжания самолетных движков лагерь забросил обычную рутину и погрузился в странное, угнетающее состояние какого-то онемения. Станки в мастерских молчали. Неслышны были сверла и пилы. В карьере остались разве что птицы, задорно купавшиеся в лужах. Трясущиеся психи столпились возле бараков и орали, однако их выступления оставались без ответа пуль охранников, которые смотрели в другом направлении, на маленькие узелки людей, собравшихся молиться. При обычном положении дел сумасшедших давно бы уже перестреляли словно мелкую дичь. Запах гниющих человеческих тел доминировал над всеми другими, от него было не скрыться, он проник в каждое здание, в каждую ноздрю.
Груда тел позади барака Тибора выросла почти до крыши; их был так много, что они, казалось, слились в единое, огромное, паукообразное существо с сотнями переломанных рук и ног. Жирные крысы разрывали дыры в телах, которые безостановочно пожирали, и устраивали там норы. Проницательные хищники так обнаглели, что их уже не пугало появление людей. Тибор кричал на них и топал ногами, но они как ни в чем не бывало перебегали от одного трупа к другому. Ясно было, что теперь мертвыми владели они, а живые были просто досадными помехами. Наблюдая за вакханалией, Тибор понимал: крыса – безжалостный паразит. Люди были для него такими же животными, их плоть – таким же мясом. Крыса – гадкая, злобная тварь, и Тибор наивно ошибался, ассоциируя себя с ней.
Крысы, мертвые, падаль и паралич, поглотившие жизнь в лагере, разбили Тибора. Но куда больше его угнетало то, что уже несколько недель он не видел ни Имре, ни Алекса. Оба как сквозь землю провалились.
Тибор научился избегать ежедневные собрания, но, потеряв контакт с братом, добровольно вернулся на переклички. Раз за разом он шарил глазами по площади, искал брата и Алекса. Их нигде не было. Тибор сделал то, что могло разозлить капо: проскочил в их барак и спросил двух взрослых, не знают ли они, что случилось с двумя молодыми венграми. Ответом ему были пустые выражения лиц. Он забрался под койки и пролежал там всю ночь, надеясь, что ребята вернутся. Не вернулись.
Так была ли какая-то связь между синяками и порезами на лице Имре и его пропажей? Он что, разозлил кого-то из капо или охранников? Или его просто забрали из лагеря вместе с другими венграми? Спросить было некого. Внезапно мелькнула ужасная мысль: проверить груду трупов за бараками. Тибор моментально отогнал ее.
Обычно мальчик спал глубоко, но сейчас его мучила бессонница. Стоило ему задремать, как раскаты ужаса вновь пробуждали его. От рассвета до темноты он сидел возле барака, надеясь увидеть Алекса или Имре: вот сейчас они появятся и объяснят свое отсутствие как-нибудь просто, причиной, которая в его усталый ум почему-то так и не пришла. Он ругал себя за все те разы, что пропускал перекличку, и переживал, что упустил тот момент, когда Алекса и Имре выпроводили за пределы тюрьмы. Велика вероятность, что именно его упрямое нежелание вмешиваться в дела лагеря стало причиной, по которой он упустил возможность присоединиться к ним. Чем больше он думал так, тем больше винил себя за пропажу Имре и Алекса.
Последние дни апреля он провел в состоянии глубокого, мутного транса. Бросил бороться со вшами и запахом тела. Если оставаться на месте, то эти обычно невыносимые помехи казались вполне терпимыми. Голод тоже перестал его беспокоить: боль в пустом животе стала какой-то плоской и тупой. Больше не вставал с койки, когда привозили еду: хлеба все равно не было, лишь бочки с какой-то размазней да гнилой картофель. Тибор с трудом запихивал это месиво в рот, проходило несколько минут, оно выходило из него и разбрызгивалось в ближайшем отхожем месте. Пища как будто забирала из него всю воду. Лучше бы питаться одной водой – она, по крайней мере, не обжигала его опухшие десны, в отличие от рыхлой картошки. Вот если бы он мог просто лежать ничком в койке… Он убаюкал бы сам себя до состояния счастливого бреда, он бы парил над жесткими деревяшками койки, а затем, если повезет, его бы унесло в мирное состояние полусна, где нет голода и боли.
Когда 11-я бронетанковая дивизия генерала Паттона освобождала Маутхаузен и его филиалы, немецкого командования там уже не было. Эсэсовцы сбежали в самом начале мая 1945-го, оставив лагерь под надсмотром капитана венской полиции. Американские танки подобрались к лагерю 5 мая, их встретил отряд из пятидесяти венских пожарных, патрулировавших периметр. Они сдались без боя.
Дивизия обнаружила десять тысяч трупов в общей могиле сразу за стенами тюрьмы и еще примерно пять тысяч похороненных на метровой глубине под футбольным полем. Позвали жителей ближайшей деревни, чтобы они похоронили усопших как полагается, но задание оказалось не под силу киркам и лопатам. Пришлось прибегнуть к помощи бульдозеров. Внутри тюрьмы мертвые и живые жили плечом к плечу. Только самые новые узники лагеря смогли покинуть его самостоятельно. Основная масса была на грани голодной смерти, им требовалась немедленная медицинская помощь, а затем долгий период восстановления.
Тибора забрали из бараков и отправили в армейский полевой госпиталь в двух милях от Маутхаузена. Командующий офицер медицинского подразделения, которое строило госпиталь, вмещавший около тысячи двухсот коек, посчитал невозможным располагать его ближе: мерзкая вонь, с которой они впервые столкнулись в шести милях от холма, была невыносимой.
Тибор совсем не помнил, как его поместили в палату к старшему лейтенанту Бернадин Пластерс. Он едва находился в сознании, когда армейские санитары принесли его на носилках. Не помнил он и того, как медсестра Пластерс и лечащий врач всеми силами боролись с его скачущей температурой – результатом запущенной дизентерии.
Чтобы спасти жизнь Тибора, медсестра и доктор проигнорировали директиву сверху. Им приказано было беречь оборудование для лечения американцев; за заключенными обязывали ухаживать с помощью немногих найденных в лагере припасов. Но Тибора колотила лихорадка, он был обезвожен, истощен и бредил. Пластерс милосердно подключила его к внутривенной капельнице, что позволило постепенно снизить температуру.
