— Весь хвораю... Понимаешь ли ты?
— Понимаю.
— Я протопал войну — не одну.
Я пахал — поднимал целину...
А мой внук — оглоед-сатана —
Говорит мне теперь: "Нахрена,
Нахрена, дед, ты кровь проливал,
Нахрена, дед, ты землю пахал"...
И на рынок стащил ордена...
А после этого тревожное резюме поэта: "...С кем ты жить остаёшься, страна?"
На главных площадях городов, на гранитных пьедесталах по-прежнему возвышался Ленин... Рядом, почти у его подножья, тысячерукое, многоголовое чудовище — толпа, скандирующая имя нового "вождя", про которого она твёрдо знала только одно: может хорошо выпить и лечь на рельсы.
Возвратясь с такого митинга домой, поэт хватался за перо и, почти в дневниковом стиле, врубал в заветную тетрадь:
Заварена крутая каша,
Хлебаю порцию свою.
Вокруг всё наше и ненаше:
Я Родину не узнаю.
И страдал, видя, что "НЕНАШЕГО" с каждым днём становилось всё больше.
Наглым, поистине соревновательным образом растаскивалось, разворовывалось народное добро. Новые Остапы Бендеры, боясь, что народ прозреет и возмутится, ударили по его мозгам отроду неслыханными словечками: "приватизация", "ваучер", "дефолт", "менеджер", "рейтинг", и буквально оглушили, оглупили его. Да так, что видя, как выносят из его обжитого дома последние, ещё не распоротые стулья, он не то что не шевельнулся, не охнул даже.
Сам поэт разгадал-таки подлинное нутро приватизаторов: "Хищные люди" — так он озаглавил стихотворение о них:
Как много их сегодня — тыщи, тыщи...
Речами и манерами слепя,
Они находят тех, которых ищут,
Чтоб кинуть, как под поезд, под себя.
В острых социальных конфликтах, тип людей, живущих по принципу "моя хата с краю, ничего не знаю", проявляется особенно зримо. Ю. Асмолов не мог не заметить этого. Заметил и твёрдо решил, что "хата с краю", как символ определённый жизненной позиции, — не для него. "Я хату ближе к центру / Переношу свою!" — заявил он в стихотворении, посвящённом этой теме. И поместил его чуть ли не на открытие первого сборника своих стихотворений ("Просинец", 1995 г. Курск), выразив тем самым намерение во всех сценах народной жизни быть действующим лицом, а не зрителем.
С тех пор вышли в свет ещё четыре сборника его стихов: "На крутояре" (1996г.), "Строкой любви и состраданья" (2000г.), "Озимая пшеница" (2004г.), "Письма из деревни" (2005г.). Прочитал их и с радостью отметил: поэт не изменил продекларированному принципу. Он всегда с народом, знает его думы и чаяния; непреклонен в противостоянии унижению его, особенно в социальной и культурной сферах.
Вот он в одном из дальних уголков курщины. Время — начало девяностых. Деревня — кипит...
...Кучкуясь возле ближней хаты
И куря безбожно самосад,
Речи, непригодные к печати,
Мужики, подвыпив, говорят.
Поэт, конечно, знает, какие именно речи мужиков "непригодны" к печати, да и сами мужики — тоже, но держа в уме наставления Шустрова (так они называли Шустера — ведущего программы "Свобода слова", говорят, не оглядываясь, демонстрируя своё, не совпадающее с шустеровским, понимание происходящего. Поэту так понятны и так близки разговоры мужиков, особенно по языку, что в стихах порой трудно различить, где говорят они, а где он сам. Словарь деревни Молотычи, в которой жил он у бабки и деда с младенчества (родители продолжали мыкаться по чужим квартирам в городе), растворился с годами в его поэтическом словаре, став самой выразительной его частью. Но всё равно, ещё и теперь ему занятно и весело, как он сам признался, "в деревеньках подкарауливать, словно жар-птиц, коренные слова". И значит — коренные проблемы...
Телевидение — не просто равное чуду достижение XX века, это открывшийся человеку великий божественный замысел проповедовать добро и обличать зло не с амвона, а с небесной башни, и не на свой только приход, а на всё государство сразу, на всех граждан его. Советское телевидение пренебрегло этой возможностью. По глупости ли, сознательно ли — сейчас не будем разбираться. А если порой оно, вместе с радио что-то всё же проповедовало, то делало это, в отличие от "Голоса Америки", к примеру, бесстрастно, вяло, невнятно, не бросая на стол все козыри, бывшие у него на руках.
Результат известен. Ю.Асмолов мужественно напомнил о нём: "Ведь мы разбиты до войны /Почти без пламени и дыма". Понятно, о чём речь: разбиты в войне, которая называется "холодной".
Изменилось ли что-нибудь в этом смысле на нашем телевидении сегодня? Изменилось! В худшую сторону.
Стихотворение Ю.Асмолова, которое приведу ниже, обращено, конечно же, не к олигархам, раскупившим, как породистых лошадей, телеканалы, — к государственным деятелям. Вы...
Неужто позабыли, что молитвы,
Стихи и песни, пламенная речь
Способны разгромить врага до битвы,
Что Слово — Бог, а меч — он только меч.
…………………………………………….
Чтоб не застыть, зимой умеют пчёлы
В клубок сбиваться — люди не смогли.
И ходит ходуном большой наш улей,
И точит лезвие на брата брат,
И жалят, жалят, разроившись, пули,
И правых, и неправых — всех подряд.
Им радостно, сигнала ждущим ордам,
А я тону в безвылазной тоске.
И кажется, что я пишу на мёртвом,
Забытом напрочь всеми языке.
— Великий, могучий! — гордится родным языком каждый русский писатель. Он верит: книга, написанная на русском языке, будет прочитана, произнесённая речь — услышана. Нет веры в это — нет и писателя: перо его ржавеет, стило падает из рук. Задуманная книга, может быть лучшая, остаётся ненаписанной.
Ю.Асмолов свои книги написал. По молодости непоколебимо веря, что они дойдут до мужиков — книги больше частью о деревне — и будут прочитаны ими. Но вот и у него вера эта стала убывать: увидел, что книги, написанные с сочувствием к народу, с пониманием его бед и страданий остаются неизвестными ему. И не только потому, что мал их тираж, а цены высоки. Дело куда серьёзнее: в народе убита потребность в чтении. А что читать-то? — оправдываются люди. Не кто-нибудь — министр культуры объявил по ящику: русская литература умерла. Не удивительно, что в самой читающей когда-то стране, всё чаще встречаются теперь человеки, которые кроме наклейки на бутылке, не читают ничего. Они слушают анекдоты Жванецкого, Петросяна, Винокура, Задорнова и считают себя вполне приобщёнными и к культуре, и к общественной жизни.
Но хуже всего, когда на книги никак не реагирует власть. Впрочем, не только на книги: даже на коллективные письма военспецов, академиков, матерей, оплакивающий детей, погибающих от наркотиков. В горьких раздумьях об этом и родились, я думаю, приведённые выше стихи Ю.Асмолова: "И кажется, что я пишу на мёртвом, / Забытом напрочь всеми языке".
"Страна больна..." — вырвалось однажды, как стон, из груди поэта. За его не ахти какие годы она ужалась и продолжает ужиматься — теперь уже не за счёт бывших республик — за счёт погибших деревень.
Но кто же тогда спасёт её? — предлагает нам задуматься поэт. Хотя что тут думать?
Потушить синий огонь, в котором гибнут деревни, может только власть... Но она тушить этот огонь не собирается. По крайней мере, местная... О первой книге поэта со стихами подобными приведённым выше, в Курске было сказано: "Сквозит политикой..." Был повод вздрогнуть и исключить "политику" из подготовленного к печати второго сборника. Но тогда что бы осталось? Ю.Асмолов не пошёл на это. Ведь политика если поставить её перед зеркалом, — это жизнь народа, а он в народе, как капля в океане. В предисловии ко второму сборнику поэт не оправдывается перед критиками — утверждает:
"Может ли поэт не интересоваться этой зубастой, огнеопасной каргой — политикой?" — И отвечает: не может, потому что "он — не соловей, петь лишь о любви — не получится... При любой власти, при любом политическом строе, видя горе и боль, поэт горюет и скорбит. Ведь поэзия — не "восторг любви", но, в первую очередь, сочувствие".
Потом к этому эпитету он добавит ещё и другой: "сострадание". И вынесет его на обложку подготовленной к печати следующей книги — "Строкой любви и состраданья". Итак: поэзия, по убеждению Ю.Асмолова, сочувствие и сострадание. Кому? Ясно: народу. Способен ли выразить эти чувства "соловей", пусть даже и курский? Размышления на этот счёт ворвались вот в эти строки: "Но поневоле — видит Бог — /Я стал газетно-злободневным: /Средь окаянных дней не смог /Остаться кротким и душевным".
