И как странно, как обескураживающе выглядит в «Учебнике, написанном писателями» такая, например, фраза: «вместе с ними тусил будущий лидер славянофилов Константин Аксаков (ну очень серьёзный мужчина!)». А как вам понравится «не дворянское, типа, дело о параше писать»? Это пишет Владимир Шпаков о несчастливо попавшемся ему под руку Сухово-Кобылине. Я, впрочем, – моя вина – и писателя-то такого Владимира Шпакова не знаю. И ладно бы, что я не узнаю его одного, но, встретив такое высокохудожественное оформление, я могу утратить желание узнать нечто большее и о Сухово-Кобылине. Я могу утратить доверие к автору, ибо ему, кажется, неведом секрет: учебник называется учебником не потому, что писан на языке школяров.
А тем более если непосредственно перед этим ты прочитал большую статью Максима Кантора о Чаадаеве.
Максим Кантор… У него всё в порядке со стилем. Стиль есть у него. И, что ещё более замечательно, поначалу есть и мысль. Он тоже возьмётся одомашнивать Чаадаева, но этот болезненный и сложный процесс не идёт в сравнение ни с увлекательным символизмом а-ля «Карамзин – хоббит, потому что путешествовал Туда и Обратно» (Вадим Левенталь), ни с восторженно-обидчивыми подростковыми сентенциями об Александре Грине (Макс Фрай). У Кантора всё серьёзно. Ему главное – мысль разрешить. А что мысль эта его, а не чаадаевская – так то, может, и не важно?
Читатель может и не заметить, в какой именно момент из строгого, вполне даже благообразного Чаадаева начнут выскакивать задорные петухи чужих мыслей. Кто он, наш Чаадаев? Быть может, второй Атос, который, в отличие от прочих мушкетёров, «в друзьях у Вакха и Венеры не состоял»? Позвольте, но ведь от Вакха Атос отошёл далеко не сразу, да к тому же у него, именно что в отличие, есть незаконнорождённый сын… Ну да, есть. И даже появится у Кантора на соседних страницах (с Раулем он сравнит Пушкина). Но какая разница? То, что мешает построениям Кантора, не будет учтено в схеме, и даже если Пушкин скажет прямо, что посвящает стихотворение Барклаю де Толли, Кантор не поверит ему, ибо с какой же стати Пушкину было посвящать «Полководца» Барклаю, если Чаадаев – куда лучшая кандидатура?
Мастер-класс избирательного чтения мог бы давать Максим Кантор – но он же и виртуоз избирательного писания. Желаете узнать, что Россия – страна нехристианская? Он расскажет вам это. С другой стороны, вы увидите, что способ бытия России (через утраты и отступления) самый что ни на есть христианский. Тем не менее: «опыт русских бесплодных пустырей», «Россия – трансформатор, транзитный пункт, полигон»… в России не было истории потому, что не было роли личности в истории, и все русские писатели радели именно об этом, а о «маленьком человеке» не радел почти никто, а если и радел, то объявим это «нетипичным» – и дело с концом.
«Советская диссидентка Людмила Алексеева как-то высказалась в том смысле, что нынешние правозащитники чувствуют себя продолжателями традиций разночинцев, но без сочувствия народу а-ля Чернышевский: ибо интеллигенции в наше время живётся хуже, чем народу. И действительно, более всего запомнились репрессии над людьми интеллектуальными, а народ никто никогда не считал, к тому же народ в советские времена сам вершил суд». В этом высказывании Алексеевой–Кантора спорно слишком многое – и выхолощенная идея «правозащитничество без сочувствия», и разделение народа и «людей интеллектуальных», при котором в придачу авторство репрессий навешивается на «народ». Но объект для сочувствия у Максима Кантора есть. Это он сам и есть. Ну, и Чаадаев как полигон и трансформатор для его идей.
Казалось бы: при чём тут Лев Толстой? Ведь он не вошёл в список «внеклассного чтения», ему в этой книге и быть не обязательно. Однако он есть. Почти во всех главах, относящихся к XIX веку, а также и в некоторых других, авторы не могут обойтись без того, чтобы не зацепить Толстого – как правило, в снисходительном духе, вроде как «мой автор не знаменит, как Толстой, а ведь в своём роде ничуть не хуже, лучше даже». Может, в частностях и лучше, но по совокупности выходит, что мы по-прежнему живём под звездой Толстого.
Очередной «Литературной матрице» невозможно выставить оценку – слишком уж она неоднородна. Дело не в стилистической разноголосице и не в чрезмерном индивидуализме многих статей. Авторский стиль и даже мировоззрение могут проявиться в тексте с полной отчётливостью – как в том, что написал Амирам Григоров о Жуковском – но это не заслонит личности поэта. Даже ученическое исполнение, заметное у многих, – не обязательно плохо. Беда «Литматрицы» в том, что у неё нет общей цели. Это и не учебник – что бы ни было заявлено на обложке. И не жизнеописание. И не литературоведческое изыскание. «Да ведь это свободное высказывание писателей современности о писателях прошлого, – скажут мне. – Кто во что горазд. Это-то и хорошо!»
Да, быть может. Хорошо для того, чтобы узнать литераторов современности, чей характер раскрывается в суждении о другом характере. Там, где к этому прибавлены уважительная сдержанность, правдивость и опыт, получилось действительно интересно.
Теги: Литературная матрица: Внеклассное чтение
«Не осуди за невозможность счастья»
Александр Лебедев. Доизбранное. Издание 3-е, дополненное. - М.: 2013. – 128 с. – 500 экз.
Есть стихи мужские, а есть мужественные. В мужских обязательно должны быть брутальность, грубоватость, размашистость и броскость. В мужественных – благородная сдержанность, сердечная правота, оправданная дерзость. Стихи Александра Лебедева именно такие – мужественные. Без лишних слов, взвинченных эмоциональных выбросов, без искусственных поз. Это сильное ровное горение-говорение каждой строки. Это выверенная композиция, это – от строфы к строфе – наращивание смыслов.
Не осуди меня, мудрейший муж,
за скудность мысли, низменность стремлений:
на перекрёстке мёртвых поколений,
недюжий, взяться не сумел за гуж.
Не осуди за немоту, смельчак,
тогда не воспою Богоявленье –
не трусость это, это мета лени,
как лилия на чистоте плеча.
И женщина, которая нашла
со мной уютный кров среди ненастья,
не осуди за невозможность счастья –
меня судьба и этим обошла.
Ни друг, ни враг меня не осуди –
за все грехи уже пришла расплата:
мне дом любой – больничная палата
и санитарка рядом не сидит.
("Последнее слово")
Трагичность мироощущения поэта верно почувствовал его товарищ Олег Радзинский: «Стихи Александра Лебедева на протяжении более чем тридцати лет отличаются абсолютным тематическим постоянством: это предчувствие беды, её неизбежность...» О многослойной смысловой поэтической ткани произведений Лебедева очень точно написал Евгений Рейн: «Стихи Александра Лебедева ещё раз подтверждают не новую мысль о том, что главное в стихах – не содержание, а содержательность, и она у него глубока...»
Лебедев – поэт-традиционалист, однако книга настолько интонационно разнообразна, что возникает ощущение соединения различных творческих методов в единое гармоничное целое. Трагизм сочетается с самоиронией, весёлый кураж – с разочарованием.
То ли старость стоит
на пороге берлоги,
где хотел ты залечь,
ожидая февраль...
Из возможных холмов
ты не выбрал пологий,
а из чаш всевозможных
ты выбрал Грааль.
От такой пронзительно печальной ноты, кажется, так далеко до ироничной, но вот – пожалуйста:
Не то чтобы силы безмерны, –
из песни не выкинешь слов:
я выпил четыре цистерны,
я выслушал стадо ослов.
(«На сорокалетие моего пития водки»)
Книга разнопланова и тематически, возможно, потому, что туда вошли стихи с 1976 по 2013 год. От шутливых обращений к друзьям до философских размышлений о смысле существования, о любви, зыбкости и о быстротечности всего существующего. Одна из опор, спасающая человека в этом хаосе, – поэзия. Подтверждение тому – книга Александра Лебедева «Доизбранное».
Теги: Александр Лебедев , Доизбранное
Вячеслав Малежик. Снег идёт сто лет... - М.: ЗАО "СВР-Медиапроекты", 2013. – 320 с. – 1000 экз.
Это уже третья по счёту книга популярного российского певца Вячеслава Малежика. Отдадим дань смелости автора – он снова издал под одной обложкой прозу и стихи, рискуя навлечь на себя гнев критиков. Одно дело – когда артист пишет что-то автобиографическое; к такому все давно привыкли и воспринимают «звёздный нонфикшн» как нечто само собой разумеющееся. Другое дело – когда исполнитель эстрадных песен пробует себя в качестве прозаика или поэта. Тут к нему предъявляются самые высокие требования. И те мелкие просчёты, которые простят признанному писателю, списав их на «авторский стиль», не останутся незамеченными в случае с певцом – уж его-то обязательно обвинят в дилетантизме, в том, что сел не в свои сани. Малежик, однако, сидит в них достаточно уверенно, и это позволяет говорить о том, что сани всё-таки принадлежат ему. Пусть они и не такие роскошные, как у графа Льва Толстого, но вполне приличные.
