может, снова ему аплодировать будет толпа.
Вся история – это отель неразборчивый
с вывеской «pourquoi pas?»,
и к тиранам история гостеприимно слепа.
Но с травой и лианами договорятся
всех жертв черепа,
мать-природа пойдёт в наступленье –
она далеко не глупа,
и наказана будет роскошествующая
шантрапа,
и вопрос превратится в ответ:
«Почему бы и нет?» –
«pourquoi pas?»
9 ноября
ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ ХУЛА-ХУПОВ
Памяти Чабуа Амирэджеби
Это ж надо – выпало мне в небе
ухватить счастливую звезду,
будто с Чабуа Амирэджеби –
с лагерной легендою – иду.
Мало ль было, что ли, чудных ночек,
я их не забуду никогда,
только тянет вновь на огонёчек –
может, он и есть моя звезда.
Запахи магнолий так магнитны –
что-то листья шепчут в полумгле, –
может быть, самой земли молитвы,
чтобы счастье было на земле.
Дразнят ресторанчиками Гагры,
где нас ждёт любое что-нибудь –
то ли, может, нас возьмут за жабры,
то ли мы – красавицу за грудь.
И плакат с артисткой голопупой,
но не голой в целом, нас привлёк.
«Девяносто девять хула-хупов!» –
Это же ведь райский уголок!
Мы уселись, будто бы в Париже,
и от сцены всласть недалеко
к экс-именье княжеском, «в Гагрипше» –
видите: рифмуется легко!
И когда Она вальяжно вышла
только с хула-хупами двумя,
стало до дыхания всё слышно
в зале, усмирённо не шумя.
И была она чуть-чуть большая,
с выгибом дразнящим позади,
нехотя как будто обольщая
родинкой, где вырез на груди.
Было наливное тело спело,
и живот вибрировал, и грудь.
Бабочка, присев, едва успела
из-под хула-хупа ускользнуть.
Ну а хула-хупы прибавлялись,
змеями плясали на ногах,
с бёдрами и шеей забавлялись,
не могли насытиться никак.
А глаза страдальческими были
от такого тяжкого труда,
но казалось мне – меня любили
и, быть может, даже навсегда.
И соединились наши души
её взглядом: ты смотри, смотри...
«Девяносто шесть! – сказал ведущий. –
Добавляю ей последних три!»
И сказались нервы и усталость,
и в глазах был горестный укор.
Еле устояла.
Зашаталась.
Рёв раздался: «Мировой рекорд!»
Подошла ко мне, как бы по краю
собственной судьбы,
спросив: «Как быть?
Я всегда глазами выбираю
в тот момент,
кого могу любить.
И не нахожу.
А ты мне, мальчик,
кажешься таким…»
Но в этот миг
кожи крокодильей чемоданчик
лёг на стол,
и кто-то напрямик,
за моей спиной, как невидимка,
так сказал:
«А ну-ка, поглядим-ка.
Женщина, я вам хочу помочь.
Мне от вас нужна одна лишь ночь».
Щёлкнул чемоданчика замок.
Я смотреть, что было в нём, не мог.
Женские слова были просты:
«Я – мать-одиночка. Ты прости».
Чабуа похлопал по плечу:
«Утешать тебя я не хочу.
Но запомнил я ещё с тюрьмы:
«Не были мы, кореш, матерьми».
Вздрогнули на всей земле халупы
и дворцы.
Всё как рукой сняло.
Девяносто девять хула-хупов
осыпались медленно с Неё.
11 декабря
* * *
Кто-то умер. Кто-то умер.
Или что-то умерло.
Ты не слышала? Подумай.
Ты бы надоумила.
Кто-то умер. Кто-то умер.
Или что-то умерло.
Помоги, отец игумен.
День, а слишком сумерно.
Кто-то умер. Кто-то умер.
Или что-то умерло.
Это правда, а не юмор.
А смешки неумные.
Что-то умерло, и разом
всё на свете вымерло.
Совесть вымело, и разум,
жизнь как будто вымело.
Но пока чуть в ком-то бьётся
малая любиночка,
жизнь бессмертной остаётся,
хоть в ней есть скорбиночка.
* * *
Хочу я тебя разлюбить – не могу,
чтоб только совсем отпустить бы на волю,
когда я от боли уже чуть не вою,
а после впадаю почти в немоту.
Пусть лучше один я всё перенесу,
пусть лучше один я отплачусь, отмучусь –
за что же тебе эта женская участь
остаться Алёнушкой в тёмном лесу.
Лишь редкая женщина, кто устоит
при лязге зубов, окружающих в чаще,
но счастье великой жены состоит
из мужниных, с ним разделённых несчастий.
16 ноября
ДВАЖДЫ ВПЕРВЫЕ
Как бы мне – опять впервые,
но не где-нибудь – в России
снова встретиться с тобой,
чтоб рука в предчустве вспышки
робко вздрогнула на книжке
тонкой жилкой голубой.
То невидимое пламя
не погасло ль между нами –
и не греет, и не жжёт.
В нём теперь немного толку,
ибо, тлея втихомолку,
лишь теплинку бережёт.
Милая, ты так устала.
Ты женой прекрасной стала –
просто я боюсь, что мы
ну не то что разлюбили –
перестали быть, кем были.
Ты пойми и обними.
Есть всегда несчастье в счастье,
и оно не в нашей власти,
нашей молодости страсти
невозможно повторить.
Но пока что мы живые,
можно дважды жить впервые
и друг другу и России
вновь друг друга подарить.
9 декабря
ПОКЛЁПНИКАМ
Что такое интернетовский поклёпник?
Он всегда хотя бы чей-нибудь «похлёбник».
а порою рвётся стать им, но не может,
потому его в печёнках зависть гложет.
Вы меня на языках раскатали,
ну а кто такой я есть –
не разгадали.
Наслажденье ваше –
высказаться гадко.
Вот всей мнимой вашей честности разгадка.
От России вы меня не оторвёте,
потому что весь я – плоть от её плоти.
потому что быть другим я не умею,
и останусь навсегда не кем-то – ею,
ну хоть песней, что летает и не тает:
«Ах, – кавалеров мне вполне хватает...»
10 ноября
ЛЕДОКОЛ ПО ИМЕНИ «РОССИЯ»
Человеческое объединенье
далеко ли ещё, далеко ли?
Но пусть каждый и в обледененье
себя чувствует на ледоколе.
Деньги – это подделка счастья,
а жестокость – подделка силы.
Ото льда отдирайте снасти,
избежав ледяной могилы.
Милосердие – это не слабость.
Сила – в чувстве всемирной боли.
Даже лёд превращается в слякоть,
в том числе на самом ледоколе.
У матросов так много вопросов.
Не жалеют они капитанов.
А откажутся сами ли просто
и от почестей, и капиталов?
Пропадать во льду – хуже, чем в луже.
Мы устали от слова «доколе?».
Но сначала отдышим души –
всем в России – в родном ледоколе.
Потеплеть бы среди торосов
ко другу другу, как в сдвоенной боли.
Изо льда нет хороших матросов
на несдавшемся ледоколе.
26 мая
КОГДА ОПУСКАЮТСЯ РУКИ
Когда опускаются руки
надеждам былым вопреки,
мы сами вползаем в старухи,
плетёмся, кряхтя, в старики.
Когда опускаются руки,
то выронить можно жену,
все лучшие книги, науки,
себя самого и страну.
ЗАТОЧКИ
Зачем ускользаю и я в проволочки,
побаиваясь написать про заточки –
оружие уличных фашистят,
которым они в переулках свистят?
Им смугленький Пушкин с его кудерёчками
попался бы –
снова убили.
Заточками.
История –
книга с кровавыми точками.
Чтоб их вытирать, запасайтесь платочками.
15 ноября
НИЧТО САМО СОБОЙ НЕ СКАЖЕТСЯ
Трава сама собой не скашивается.
Не подслащается полынь.
Ничто само собой не скажется,
и ты к любой беде подсаживайся
и людям песенку подкинь.
Когда Россия образумится,
то улыбнутся образа,
и совесть – умница-разумница –
протрёт нам начисто глаза.
2012–2013
ЖЕЛЕЗНЫЕ СЕМЕЧКИ
И на завалинке, и на скамеечке
мне попадались железные семечки,
дёсны кровавили, зубы калечили,
но не просил я, чтоб стало полегче мне.
Русь, а когда было лёгкое времечко?
В темечко деда свинцовое семечко
вбили на память в лубянском подвале –
так нам историю преподавали.
Кто мы, и что для потомков мы сеющие?
Русь, ты сама, как железное семечко.
Кажется издали милой Америчка,
а и она – неразгрызное семечко.
Столькие тёмные тайны России
мы не разгрызли, не раскусили.
Лишь бы в нас не было злобы и зависти –
