Из крана капает вода.
Летят по улице Горация
Автомобили в никуда.
* * *
Клянусь усами Дали Сальвадора,
В жизни достаточно всякого вздора,
Впрочем, у каждого вкусы свои.
Жаль, не поэта увидишь с экрана
Чаще, а глупого политикана.
И рок-н-ролл не поют соловьи.
В жизни всё почти поправимо.
Было ж когда-то падение Рима,
Ну а потом ещё много всего.
Ходит по парку небритый бродяга.
Не для него этот стол и бумага,
Принтер, компьютер, другая бодяга –
Все наши бонусы не для него.
Неподалёку играет ребёнок,
Мастер игрушечных драк, автогонок.
Зная, что будущее лишь за ним,
Он улыбается хитро бродяге,
И возникают слова на бумаге.
Варвары снова вторгаются в Рим.
* * *
Т.В.
Друзья, проверенные временем,
Спасают снова.
Застрявший в бытовой проблеме, нем
Художник слова.
Мы – будем. Не пойдёт смещение
Небесной кровли.
Нет немоты, есть вдохновение –
Москва, Ростов ли[?]
* * *
Мы – отчаянный народ,
Птицы – наши боги.
Не закончить бы полёт
На большой дороге.
Только ветер нас и ждёт,
Ветер нервный, невский...
Приюти своих сирот,
Батя Достоевский!
* * *
Не зарекайся от зимы
И тьмы, ведь обязательно
Они придут сюда, а мы
Мы трудимся старательно.
А жизнь, которая одна
Просвистана, проспорена,
Как будто книжная княжна
В объятиях Печорина.
* * *
Беглецы, беженцы, отщепенцы, почти бомжи
Из Луганска военного мы в Россию явились.
Что же делать нам дальше – не знаю. Живи, дыши,
А все прошлые годы тебе, наверно, приснились.
Временная работа и временное жильё,
Но жизнь вообще штука временная, пойми же,
Не грусти о прошлом, где-то будет место твоё,
Просто русский язык родной стал тебе ещё ближе.
Осень в Ростове
Осень в Ростове, мне это внове,
Что ж, ничего-ничего.
Встретить придётся (зря хмуришь брови)
Где-нибудь здесь Рождество.
Я и не хмурю, в этой суровой
Жизни не двигайся вспять.
Лучше в Ростове гулять по Садовой,
Чем под Луганском лежать.
Юлия БЕЛОХВОСТОВА
Перевод с рыбьего
Так заглядишься в глубокую чёрную воду,
словно глазами ощупать пытаешься дно,
словно мучительно ищешь слова перевода
с рыбьего на человечий, понятный, родной.
Так намолчишься, намаешься этим молчаньем,
словно оно тяжелее гнетущей вины
всех мастериц виноватого взора и камнем
тянет ко дну, где такие же камни видны.
Где намывает теченьем песок, укрывая
бледных утопленниц, канувших в воду без слов,
в мёртвой воде без следа растворилась живая –
не остаётся на смерти от жизни следов.
Ближе и ближе к воде наклоняясь бездвижной,
словно расслышать пытаясь её немоту,
так и нырнёшь, только охнуть успеешь неслышно,
только ладонь поднесёшь к удивлённому рту.
* * *
Что нам осталось с того февраля?
Снега ведёрко да в дырках поля.
Нового мира семейственность встреч,
старого мира славянская речь:
слово за слово, за Родину, за...
Тонкие пальцы в чернильных слезах,
тонкие губы под корочкой льда,
в детских глазах – голубая слюда.
Что там осталось, кого сберегли
ветром расшатанные феврали?
Не отнимая руки от руки,
что ни напишешь – то с красной строки,
что ни забудешь – то зверь на ловца
выбежит красного ради словца.
Что нам осталось с того февраля?
Зябнут обветренные тополя,
и, попадаясь на веток крючки,
ватного неба белеют клочки.
У самого синего
У самого синего, у самого чёрного,
у серого, бурого, вскипячённого,
покрытого пенкой молочной, белой
(уже сбежало, пока кипело,
уже остыло – не дуй, не бойся),
у моря просоленная насквозь я,
до контурных карт, проступивших на теле,
до запаха йода и солнца в постели,
у самого синего чёрного моря
слова вылавливая в разговоре,
вскрывая панцирь намёков с хрустом
(о чём угодно, но не о грустном,
и не о прошлом, и не о ближнем),
считать до трёх – и остаться лишним,
но продолжать, как ни в чём не бывало,
волны считать до девятого вала.
И никого другого, кроме
По набережной опустевшей
пустой стакан летит вприпрыжку.
Там конного обгонит пеший,
не прибавляя шага слишком.
Там ветер рыщет, сатанея
от бесполезности запрета,
и только море солонее
слезы пролитой и пропетой.
И только тот, кто выжил в шторме,
кто вынырнул из перебранок,
и никого другого кроме
на набережной спозаранок.
Я напишу
Я напишу – читай меня, листай,
и складывай слова и смыслы вместе,
ставь между ними плюсик, словно крестик,
но крест на всём прочитанном не ставь.
Всё будет продолжаться день за днём
медлительно сиречь неторопливо:
река плюс ива, водоём плюс ива...
Мне кажется, река – не водоём.
Мне кажется, она теряет смысл
по горло зарастая камышами,
и рыбы забывают, чем дышали,
и пьют туман рассветный как кумыс.
А ты дыши, дыши и мне пиши,
я буду пить слова твои густые,
пока они в разлуке не остыли,
не остудили утренней души.
Я напишу, а ты меня читай,
води губами, пальцами по коже,
и то, что ты во мне понять не сможешь,
из этих слов и строчек вычитай.
У подсолнуха голова тяжёлая
У подсолнуха голова тяжёлая,
ниже, ниже клонится на плечо,
с лепестков пыльца разноцветно-жёлтая
сыплется и колется горячо.
Закатилось солнце куда-то за спину,
между гор лопаточных обожгло.
Говорили много, да всё напраслину,
оттого и губы кривили зло.
Оттого и вяли цветы измятые,
торопливо втоптанные в крыльцо,
оттого и руки в карманах прятали,
жёлтой перепачканные пыльцой.
Лето разлиновано по линеечке,
клонится подсолнухом голова,
а из головы выпадают семечки,
чёрные и гладкие, как слова.
Теги: Валентин СОРОКИН , Валерий СУРНЕНКО , Юлия БЕЛОХВОСТОВА
Мелкие бесы меряются чинами
Михаил Айзенберг. Справки и танцы. - М.: Новое издательство, 2015. – 76 с. – Тираж не указан.
В поэзии можно ценить многое: невероятность образов и мастерство стихосложения, глубокую философскую насыщенность и бурлящую энергию, видение тонких взаимосвязей между вещами и грубую силу сермяжных слов. Каждый читатель руководствуется собственными критериями качества. Я, например, люблю авторов, которые не обманут ожидания. Даже не так: я люблю "чётких" авторов, которые «не кинут», если выражаться по-пацански. Открываешь сборник Арсения Тарковского или Георгия Иванова и знаешь, что все тексты находятся выше определённой планки, нигде авторы не допустят лажи. Для меня это – признак уважения к читателю. К сожалению, у современных авторов такое качество встречается далеко не всегда. Причём – что особенно печально – даже у авторов маститых, имеющих определённый авторитет в литературном пространстве. Засим – довольно прелюдий. Сегодня под нож «Литпрозектора» попала новая книга Михаила Айзенберга «Справки и танцы».
Общее впечатление от книги довольно своеобразное. Прежде чем описать его, напомню, что Михаил Натанович Айзенберг родился в 1948 году. Так вот: при чтении постоянно возникает мысль, что перед тобой – книга молодого автора. И не какого-нибудь, а самого что ни на есть Бродского. Поясню на конкретном примере:
Слух неразборчив, или ушная полость
ближе к земле тянется к анонимам:
между шумов их говорящий голос
передоверен самым необъяснимым.
Вы спросите, чем же плох ранний Бродский, и я отвечу, что ничего-таки особенного против него не имею. В ранних стихах намечаются тренды, которые будут развиты в зрелый период. Нормальный процесс становления индивидуальной манеры. Но подождите-ка: речь ведь не о молодом Иосифе Александровиче! Перед нами – книга убелённого сединами и прочно занявшего место в современной литературе поэта Айзенберга! Неужели вершина его поэтики такова? Как ни прискорбно, да. Очевидно, он очертил для себя границы той «комнаты», из которой выходить уже не собирается. Но вдруг в рамках такого подхода возможны какие-то удивительные открытия и находки, стилистические изыски или в конце концов пресловутое «приращение смысла»?
