— Трудный орешек. Сложный характер, с ходу его не схватишь, не дается. Не живет. Замыкается в себе, и никак его не расшевелить. Увидел твой роман, я сказал, что мы друзья и что твой рабочий стол на антресолях, а он спрашивает, почему тебя нет? Словом, давай-ка приезжай завтра.
На другой день мы встретились с Леонидом Максимовичем в мастерской. У меня тогда только что вышел «Свет не без добрых людей» и Леонов дружески высказал вот какой упрек.
— Очень длинно. Для газетной статьи, может, и сошло бы, а для художественного произведения… Нет, так не годится. Название должно быть кратким, как выстрел. Вот у меня — из трех букв: «Вор».
— У меня тоже скоро выходит книга с названием из трех букв, — ответил я, имея в виду роман-памфлет «Тля».
— А зачем вам стотысячный тираж? — продолжал Леонид Максимович. — Вот на моей стороне, я твердо знаю, есть тысяч двадцать читателей, которые меня понимают и принимают. И мне не нужен большой тираж.
— Скромничаете, Леонид Максимович. Книги ваши издаются и в сто, и в двести тысяч. И расходятся, не лежат в магазинах.
Так незаметно мы втянулись в разговор, который шел непринужденно и живо. Я рассказывал о Сергееве-Ценском, с которым был дружен, а Леонов — о А.М.Горьком, о литературных нравах 20-х и 30-х годов, когда свирепствовал РАПП. Рассказывая о годах своей литературной молодости, о незаслуженных нападках необъективной критики, он оживился, исчезла кажущаяся усталость. И эта резкая перемена обрадовала Павла Федоровича. Он работал стремительно, точно хотел успеть схватить оживший, обостренный облик писателя, неожиданно всплывшие черточки характера, перемену в лице, в глазах. Словом, лед тронулся.
Дня через три ко мне домой позвонил Судаков.
— Ну, ты где запропастился? — весело и как бы даже с обидой спросил Павел и пояснил: — В мастерской Леонид Максимович. Продолжаем работать. Он интересуется, почему тебя нет.
Через час я уже был у них, испытывая несказанную радость от встреч с этим мудрым, необыкновенным человеком.
Павел Федорович, как и задумывал, создал несколько портретов маститого чародея слова. Один из них, нарисованный углем, и сейчас украшает мастерскую художника. Никаким музеям Павел Федорович не желает его уступать.
У Судакова не так много тематических картин. Как я уже говорил, главное в его творчестве — портрет и пейзаж. Но одно полотно мне особенно близко. И не потому, что писалось оно при мне от первого до последнего мазка. А потому, что в картине, как ни в чем другом, выразился характер самого художника.
Поздней осенью мы с Павлом поехали на Витебщину, в партизанские края, в белорусскую глубинку, чтоб спокойно поработать. Я тогда писал роман о партизанах «Среди долины ровныя», а Судаков искал сюжет для картины. Поселились мы в доме моей сестры в деревне Сарья.
Муж ее, Григорий Гуринов, работал там в совхозе секретарем парткома. Хозяева утром уходили на работу, Судаков — на этюды, и дом весь день был в моем распоряжении. Здесь я бывал и раньше, на местном материале написал роман «Свет не без добрых людей».
Я не однажды имел дерзость подсказывать Павлу Федоровичу сюжеты картин. Но увы — он деликатно отвергал все мои советы. Судаков принадлежит к типу тех художников, которые картину, ее изначальной сюжет должны увидеть в жизни, «пощупать» глазами, а потом уже подключать фантазию. В августе 1953 года он писал мне в Болгарию: «Только там, где народ, где природа, мы можем жить в полную силу творчества… Рождаются образы, мысли. Для художника важен даже незначительный штрих. Например, такой: серое небо, быстро бегущие облака, грязная дорога, а на ней темная сгорбленная фигурка. Вдали убогая церквушка с покосившимся крестом, — над ней с граем кружится статья грачей, и в твоей душе пробегают волнующие токи чувств, и ты уже видишь картину. Такого не придумаешь, не высосешь из пальца». Он искал эти — «волнующие токи» в разоренной фашистами белорусской деревне, бродя с этюдником по ее окрестностям. Часто беседовал с крестьянами, с которыми всегда легко и быстро находил контакт. В то время в совхозе только что построили дом культуры. Купили бархатный занавес и даже пианино. Сельчане гордились своим «очагом культуры». Как-то Павел Федорович заметил секретарю парткома, что там хорошо бы иметь портрет Ленина, большой, во всю сцену.
— А где ж его возьмешь? — ответил Гуринов. — Да и денег, наверное, больших будет стоить?
— Найдите холст размером на всю сцену. А дальше не ваша забота, — сказал Судаков.
Холст раздобыли, и Павел Федорович на сцене холодного зала начал рисовать портрет Ленина. Каждый день приходил в дом культуры и часа два работал. И в один из счастливых дней он ощутил эти «волнующие токи». После полудня Павел Федорович вошел в зрительный зал и увидел такую картину. Вернее, вначале он услышал неумелые, робкие звуки пианино. На сцене за инструментом сидел школьник и пытался по слуху подобрать аккорды. В сторонке, опершись на швабру, стояла его мать — деревенская женщина, работавшая уборщицей в доме культуры, и с несказанной нежностью смотрела на свое дитя.
— Ты бы видел, сколько было в ее бесхитростном от крытом взгляде сложного чувства: — рассказывал потом Павел Федорович. — Материнская нежность, любовь, надежда, думы о своей судьбе и судьбе сына…
Собственно, это был готовый сюжет. Остальное — дело художника. Сюжет незамысловатый, простой, взятый из жизни и потому правдивый, достоверный, заключавший в себе глубинный смысл. Конечно же, большой эмоциональный заряд картины заложен в образах матери и сына. Они задевают какие-то дорогие струны души, воскрешают в памяти зрителей и свое детство, и своих матерей. Сколько таких, пришедших в науку, искусство, литературу крестьянских ребят! Может, и в этом парнишке, забежавшем сюда после уроков (на полу брошен школьный портфель), зрел талант знаменитого музыканта, композитора. И как хоте лось этой бедной женщине-крестьянке, хлебнувшей и горя, и нужды, мало видевшей радости и веселья, как хотелось, чтобы судьба ее мальчика была иной…
Жизнь человека труда, обездоленного, но духовно и нравственно чистого, светлого и честного в своих делах и поступках, всегда была в центре внимания Павла Судакова как художника и как человека. Сострадание, соучастие — это в его характере.
Пейзажи Павла Федоровича— это особый мир его творчества, его радость и любовь, неотъемлемая частица его души. Самозабвенно влюбленный в природу, он умеет найти в ней сокровенное, насыщенное внутренним содержанием, эмоциональные, драгоценные самоцветы, которые в жизни мы не всегда замечаем и ценим, и в мирской суете проходим мимо. Пейзажи Судакова самобытны, многообразны, иногда неожиданны. По ним можно изучать географию едва ли не всей планеты. По крайней мере, в них представлена наша страна от Курил до Бреста, от предгорий Кавказа и Крыма до Баренцева моря. Но есть у него своя привязанность, трогательная любовь и сыновья преданность — природа среднерусской полосы и Карелии. В них его душа, его восторг и благовение. Ничего не скажешь — интересны мексиканский баобаб, написанный во время поездки в Латинскую Америку, и озеро Рица, и Венеция, и синева Алтайских гор, и знойный полдень на юге Сахалина. И все же в них нет того волнующего очарования, которым блещут подмосковное Коломенское и ярославская деревня Костюрина, тамбовские дали и звонкая тишина карельских озер в белые ночи. Его пейзажи сдержаны по колориту. Декоративная броскость и пестрота чужды его палитре, как и чрезмерная лапидарность, живописный аскетизм. У него все очень естественно, тонко и звучно.
Как я уже говорил, к мастерской Судакова примыкает небольшой, уютный дворик с кустами сирени, бузины, смородины, крыжовника. Летом на грядках между ягодных кустов растет лук, чеснок, укроп, петрушка, салат. Под сиренью стоит круглый столик и четыре стула. Здесь хорошо посидеть за самоваром сиреневый весной и багряной осенью. Сколько раз я проходил этим двориком, видел его в зимнюю пору запорошенным снегом с подвешенными кормушками для синиц, почти ручных, постукивающих в оконную раму, когда кончался корм. Видел и не замечал чарующей красоты этого дивного укромного уголка.
