Петр сверяется с ведомостью и жирным фломастером выводит на тыльной стороне бедер трупов их фамилии, имена и отчества.
ДВЕ ДУШИ усопших, быть может, все еще взирают на этих четверых. Религиозный философ Николай П. объяснил сестре и брату как-то спьяну, что они, души, отлетев от тела, помещаются на некоторое время в этакой гиперпространственной трубе, круто расширяющейся вверх и вниз; вверху виден им уготованный путь загробный, внизу — картины последних их земных дней и судьба брошенной бренной оболочки после упокоения, явленные им вперемешку, как голограмма.
Если это так, то старику видится, верно, рай — вроде двусветной залы, где переживалось, длилось ожидание музыки или прихода невесты; молодому же дагестанцу представляются лиловые гурии, вводящие его тоже в рай, мусульманский, с серебряным деревом Туба посредине, на холме.
Если это так, то обе души усопших видят предсмертный больнично-морговский мирок, в границах которого обладают теперь свойствами всеведения и всеприсутствия.
Вот 1-я Градская больница: серые и желтые коридоры, линолеум в проплешинах, огромная облупившаяся палата на шестнадцать человек. Больные шепчутся о том, что врачам тут платят тысяч 250-300 в месяц, а санитарам — сто пятьдесят; но на этот раз зарплату задержали.
В ординаторской, за высокими застекленными дверями, в шкафу, громоздятся привычные по советской эпохе, а теперь никому не нужные подношения — конфеты и бутылки коньяка. Никто на них не смотрит. Оттуда разве что берут бутылку и коробку, когда, скажем, собираются к кому-нибудь на день рождения. Или когда зовут больничных барышень-медсестер, падких на дармовую выпивку и скорую больничную любовь.
Оба видят сбор дани: кто из больных дает врачу тысяч по сто — он уже к ним и подходит почаще. Лекарства больные приносят сами, постельное белье, как правило, тоже.
Видят коридор, забитый “внеплановыми больными”; их удел — лишь место в коридоре да больничный матрас. Зато платежеспособному больному иной раз от всей души устроят маленькое осложнение — нет, вовсе не опасное для здоровья — просто чтобы он пролежал (и проплатил) лишнюю неделю.
Такие дела.
Между тем зашитый труп старика снова на каталке, его везут в траурную комнату; там ждут родственники.
Труп дагестанца без роду без племени въезжает на второй этаж, где располагается кафедра патологоанатомии.
ВОТ СТАРИК поступает в распоряжение знатока проблем реинкарнации Николая П. Душа следует за ним. В этих медвежьих лапах тюбики и коробочки румян, невесомые дамские парфюмерные кисточки порхают так же неуловимо, волшебно, как в братниных — скальпель. Родственники довольны: бледные губы сделались коричневыми, вокруг глаз, скрыв смертные крупные морщины, возникли нежно-розовые конгруэнтные пятна, очень естественные; Николай, не чинясь, потратил на старика полпригоршни элитарного женского крема для лица “Helene Rubinstein”. При всем том клиент еще и посмертно чисто выбрит.
Родственники приносят одежду, гроб, одеяло, подушку.
У санитара-философа глаз наметан: были бы люди бедные, он лишнего не спросил бы. Здесь же он оценивает свою работу в миллион. Родственники не возражают. Квартира, освобожденная стариком, стоит 55.000 долларов. О нем, собственно, и вспомнили-то, и оформили продажу им квартиры, и до инсульта его довели только ради этого. Как говорят, “твои года — мое богатство”.
Вот труп дагестанца, умершего от огнестрельного ранения, занимает место среди изрешеченных бандитов и вздутых, барабанно-тугих утопленников. Он тщательно описывается. Судмедэксперты не обмывают человечьи внутренности водой, как академические патологоанатомы. Можно ведь смыть и улики. Они просто берут у него мочу и кровь на анализ.
Затем двое молодых патологоанатомов делают трупу “шор”: вскрывают грудную и брюшную полость и вываливают все внутренности — “органокомплекс” — на своего рода противень. Органы нарезаются тонкими ломтиками, как колбаса. Чтобы можно было видеть все патологии, все изменения. Затем они делают соскобы. Таково задание.
Наконец, они вызывают двух студентов-стажеров и велят им окунуть труп в формалин. Те вскрывают бедренную артерию и под давлением, с помощью некоего подобия велосипедного насоса, накачивают внутрь тела вязкую, одуряюще пахнущую жидкость.
Студенты-медики спускают каталку в мрачный подвал. Формалин нестерпимо ест глаза. Пара зарешеченных ламп излучает желтый, тусклый масляный свет. Борта ванной с формалином, утопленной в пол, выступают на пол-локтя над поверхностью пола. Ванна накрыта тяжелой мраморной плитой. С помощью крана, управляемого электронным пультом с заляпанной клавиатурой, один из них приводит в действие лебедку — тельфер. Из-под плиты показывается прикрепленная к ней, как к столешнице, конструкция, вроде этажерки с пятью полками. Студенты с помощью подошедшего санитара, содрогаясь от отвращения, обматывают труп тряпьем, чтобы грешным делом из клиента не выпала какая-нибудь железа. То, что осталось от дагестанца, укладывают на дырчатую — чтобы стекал формалин — железную полку.
— Да, ты читал о нем в журнале-то? — спрашивает один другого.
— Не-а.
— О-о! — У судмедэкспертов есть специальный журнал, где они записывают причуды неподражаемого стиля окружных “ментовок” в описании трупов. Сначала, надобно знать, принято описывать место, гда труп найден, потом обыкновенно следует описание собственно трупа.
О дагестанце было сказано: “Труп директора ТОО лежал между двух коммерческих киосков. Задний проход был абсолютно завален ящиками. Голова была запрокинута на зад”. Оба давились от смеха. Вдобавок вместо “странгуляционной борозды” в ментовской реляции фигурировала, конечно же, “срангуляционная”.
По прошествии времени труп извлекают из ванной, обмывают водой из шланга, укладывают на железные носилки.
— Есть полтинник? — спрашивает один белобрысый студент другого.
— Ну. — Монета звенит. Одному из них выпадает “решка”. Этот берется за носилки сзади. Их придется тащить вверх по крутой и узкой лестнице из трех пролетов. Именно заднему на грудь, на брюки и ботинки станет стекать жутко пахнущая формалинная жижа пополам с сукровицей. На лифте же формалиненные трупы не навозишься: узок лифт, и не хочется никому ехать с трупом в обнимку.
— Фильмы ужасов — это байда, — бормочет задний у носилок. — Вот тут сутки продежурить — это пусть Хичкок спрячется в голливудскую норку.
Все это видит, знает душа нечаянно погибшего.
Она заглядывает в специальные пластиковые бочки у стен; видит, как по мере надобности туда запускают руку и вытаскивают — печень, сердце, кишки или даже целого бесформенного грудного младенца в формалине. Кафедральные профессора используют все это как лекционный материал. Студенты сдают зачеты по мочеполовой системе и мозгу там, в подвале морга.
Душа усопшего скользит за ними взором — туда, вниз.
Названия человеческих органов они чинно отвечают по-латыни. Мучимые диким запахом морга, отталкивая друг друга локтями, пробиваются к единственному спасительному окну.
К ним подходит санитар Николай и хрипит:
— Не шумели бы, как ботва на сквозняке. Тут мертвые. Это место святое. Себе же под руку говорите. Себе каркаете.
Он прав, Николай.
Вот давешний старик любил своего сына, а тот его затравил.
Вот дагестанец, хозяин двух ларьков возле станции метро “Коломенская”, верил своему другу, а тот навел на него убийц. Как не верить душе в знамения, в “memento mori”?
Последние земные виды скрываются от двух усопших душ, будто заслоняются слюдяной вьюшкой.
Каждый из нас умрет той смертью, о которой знает, но которой ничуть не боится.
Той смертью, которую придумает сам.
ПОХОРОННОЕ СОЗНАНИЕ ( записки кладбищенского сторожа ) Владимир Шамаев
— Царствие тебе небесное, земля тебе пухом! — Группа безутешных родственников собралась у колумбария, пьет водку и закусывает. Только что замурована в стену урна с чьим-то прахом… Интересно, догадываются ли эти люди, насколько бессмысленно то, что они говорят? Если Царствие небесное, то при чем здесь земля?
Это наше кладбище. Оно было открыто в 1937 году на шоссе, которое видало уже вереницы кандальников и которому предстояло еще вынести из столицы бесконечные колонны беженцев военной осени 1941 года. Оно до сих пор кажется стоящим где-то на отшибе, хотя расположено почти в центре города, и ночью огни небоскребов и оживленных трасс заливают мертвенным светом его пустынные аллеи.
Раньше власти боялись открывать христианские кладбища в пределах столицы, да и в других городах, боялись крестов на церквах и надгробных памятниках. Множество захоронений было спрятано под асфальт или газоны парков — за исключением, конечно, “красных” пантеонов — на Новодевичьем, Красной Площади. Простые смертные были обязаны хоронить своих покойников за пределами города. Но Москва, расширяясь под напором людских толп, обтекала и старые, и вновь открытые погосты, один за другим превращавшиеся из сельских и пригородных в городские. А люди стремились и стремятся туда уже как в единственное место, открывающее, по их мнению, ворота в загробный мир.
