Обычно, когда заходит речь об этом времени, принято вспоминать Гершуни, Азефа, Савинкова и иже с ними. Да, эти люди подготавливали и проводили самые громкие теракты, но если сводить разговор только к ним, из поля зрения уходит главное — общая атмосфера растерянности и сковывающего страха, покрывшая Россию, как покрывает Ладогу зимой полуметровый лед. Так что оставим в покое эти имена. Вообще оставим частности. На этот раз героем будет общий план. Ведь если в XIX веке каждый акт революционного насилия тут же становился сенсацией, то после 1905 года вооруженные нападения боевиков происходили столь часто, что газеты перестали печатать подробности о каждом из них. Вместо этого в прессе появились ежедневные разделы, посвященные простому перечислению политических убийств и случаев экспроприации на территории империи.
Неслыханный размах и разрушительное влияние террора на все русское общество стали тогда не просто заметным явлением, но уникальным в своем роде социальным феноменом, на который с изумлением и ужасом смотрел весь мир. Неспроста в дневниках Эрнста Юнгера, командира ударной роты на западном фронте Второй мировой, ценителя библиофильских редкостей, автора знаменитых книг "В стальных грозах", "Тотальная мобилизация", «Гелиополь», одного из вдохновителей "консервативной революции" в Германии, есть следующая запись о советских партизанах (она относится примерно к 1943 году, тогда Юнгер был направлен на восточный фронт в район Майкопа): "В этих людях оживают старые нигилисты 1905 года, разумеется, в других обстоятельствах. Те же средства, те же задачи, тот же стиль жизни. Только взрывчатку им теперь предоставляет государство". Не правда ли — столь долгая память у иностранца на события начала века в России что-то да значит.
Неожиданные и разрушительные последствия русско-японской войны, события "кровавого воскресенья" и все прочие неудачи и просчеты правительства вкупе так раскрутили маховик революционного террора, что, вопреки мнению либерала П. Струве, будто "оружие политического насилия будет вырвано из рук" экстремистов установлением конституционного строя, террористические акты не прекратились и после опубликования Манифеста 17 октября 1905 года. А Манифест этот, между прочим, впервые гарантировал соблюдение основных прав человека для всех граждан России и предоставлял законодательную власть Государственной думе. Напротив, уступка самодержавия была воспринята как признак слабости (чем она в действительности и была), и ободренные этой победой радикалы, бросив все силы на окончательное уничтожение государства, устроили в стране настоящую кровавую бойню.
"Наихудшие формы насилия проявились только после опубликования Октябрьского манифеста", — писал современник Первой русской революции. Другой очевидец событий, начальник киевского Охранного отделения Спиридович, сообщил, что в иные дни "несколько крупных случаев террора сопровождались положительно десятками мелких покушений и убийств среди низших чинов администрации, не считая угроз путем писем, получавшихся чуть ли не всяким полицейским чиновником; …бомбы швыряют при всяком удобном и неудобном случае, бомбы встречаются в корзинах с земляникой, почтовых посылках, в карманах пальто, на вешалках общественных собраний, в церковных алтарях… Взрывалось все, что можно было взорвать, начиная с винных лавок и магазинов, продолжая жандармскими управлениями (Казань) и памятниками русским генералам (Ефимовичу в Варшаве) и кончая церквами". Бывший народоволец Лев Тихомиров назвал это время "кровавой анархией", а граф Сергей Витте и вовсе окрестил Россию тех лет "огромным сумасшедшим домом".
Впрочем, еще Достоевский подметил: "Подлец человек — ко всему привыкает", — поэтому неудивительно, что, пережив первый шок, люди вскоре стали говорить о бомбах, как об обыденных вещах. На жаргоне террористов ручные гранаты назывались «апельсинами», обывателям словечко понравилось и по малом времени эвфемизм прочно вошел в повседневную речь. На эту тему даже сочинялись шуточные вирши, вроде следующих:
Боязливы люди стали —
Вкусный плод у них в опале.
Повстречаюсь с нашим братом —
Он питает страх к гранатам.
С полицейским встречусь чином —
Он дрожит пред апельсином.
В ходу были анекдоты, напоминающие "армянское радио" советских времен:
— Чем наши министры отличаются от европейских?
— Европейские валятся, а наши взлетают.
Появились афоризмы в духе Козьмы Пруткова: "Счастье подобно бомбе, которая подбрасывается сегодня под одного, завтра — под другого".
Словом, люди привыкали жить в "огромном сумасшедшем доме".
Но шутки шутками, а кровь действительно лилась потоком. В революционной среде тех лет возобладал, по определению Петра Струве, "революционер нового типа" — некий сплав экстремиста с бандитом, освобожденного в своем сознании от всяких моральных условностей. Многие радикалы сами признавали, что революционное движение заражено нечаевщиной, чудовищной болезнью, в итоге ведущей к вырождению революционного духа. Анархисты и члены мелких экстремистских групп, согласно природе своих убеждений, прибегали к новому типу террора чаще других радикалов, грабя и убивая не только государственных чиновников, но и простых граждан. В первую очередь они и были ответственны за создание в стране атмосферы хаоса и страха.
О размахе революционного террора можно судить хотя бы по цифрам статистики о жертвах политических убийств — как государственных чиновников, так и частных лиц, — приведенных в исследовании Анны Гейфман: цифры эти показывают, что за первое десятилетие XX века жертвами (убиты, ранены, покалечены) революционного террора стали порядка 17000 человек. А если прибавить сюда тех, кто был казнен или пострадал при ответных правительственных репрессиях? Количество жертв вполне сопоставимо с потерями в солидной локальной войне. При этом приведенные цифры не включают в себя ни числа политически мотивированных грабежей, ни экономического ущерба, наносимого актами экспроприации. А между тем, известно, что только в октябре 1906 года в России было совершено 362 «экса» — в среднем, по двенадцать ограблений в день.
Всплеск террора охватил не только столицы и крупные города, но и окраины империи. Особенно это чувствовалось на Кавказе, где социально-политический экстремизм имел ярко выраженный националистический оттенок. Представители царской администрации на местах оказались не в состоянии удержать ситуацию под контролем — здесь открыто распространялись экстремистские листовки, ежедневно происходили массовые антиправительственные митинги, а радикалы с полной безнаказанностью собирали огромные пожертвования на дело революции. Власти были бессильны перед боевыми организациями, члены которых даже не пытались скрыть свою личность или род занятий — грабежи, вымогательства и убийства стали здесь неотъемлемой частью повседневной жизни. Так в одном Армавире террористы, заявившие о своей принадлежности к различным революционным организациям, убили среди бела дня 50 местных коммерсантов только за апрель 1907 года. В то время как в российских столицах и крупных городах наиболее активной участницей террора была партия эсеров, на Кавказе за большую часть терактов несла ответственность Армянская революционная партия Дашнакцутюн. Дашнаки убивали своих политических противников и принуждали богатых людей платить налог в пользу своей партии. Были местности, где они брали на себя даже административные и судебные функции, наказывая тех, кто обращался за помощью к законным властям, а не к революционным комитетам. В то же время после 1905 года в Армении, Грузии и других областях во множестве возникали более мелкие экстремистские группы, скажем, такие как боевые отряды «Ужас» и "Смерть капиталу" (анархисты-коммунисты). В грузинском городе Телави примеру дашнаков следовала "Красная сотня", военизированная организация неопределенно-радикального направления, которая приговаривала к смерти своих противников и вымогала деньги в окрестных деревнях. Также активно действовали на Кавказе и радикальные мусульманские группировки. Успеху этих партий и экстремистских банд способствовало то обстоятельство, что используемые ими методы террора обычно включали в себя традиционные для Кавказа формы насилия и бандитизма — сжигание посевов, похищение женщин, требование выкупов за похищенных детей и, конечно же, кровная месть.
Примерно то же самое происходило и в Царстве Польском, только там революционный террор был окрашен в националистические цвета еще больше, чем на Кавказе. Лишь в 1905–1906 годах жертвами экстремистов в Польше стали 1656 военных, жандармских и полицейских офицеров. Но интересы революционеров этим не ограничивались — их действия включали в себя покушения на жизнь и имущество капиталистов и богатых землевладельцев, а также акты экспроприации банков, магазинов, почтовых контор и поездов. Самой крупной и наиболее активной террористической организацией здесь была Польская социалистическая партия, чей радикально-националистический боевой отдел «Боювка» (Bojowka) возглавлял Юзеф Пилсудский — будущий глава независимого Польского государства. «Боювка» пропагандировала широкий террор и экспроприацию как средство дезорганизации и ослабления русских властей в Польше. Так что вакханалия убийств и революционных грабежей, если рассматривать ее как сумму частных случаев, свирепствовала тут под непосредственным руководством Пилсудского. Впрочем, часто боевики действовали независимо от партийного руководства, и сами решали, кто является их врагом. В этих случаях экстремистами двигала личная ненависть и жажда мести по отношению к подозреваемым в сотрудничестве с полицией, городовым, казакам, мелким гражданским чиновникам, охранникам, тюремным надзирателям и солдатам. Однако наиболее крупные акты, включая чисто символические (взрывы бомб в православных церквях и под памятниками русским солдатам, погибшим во время польского восстания в 1863 году), вполне соответствовали общей политике Польской социалистической партии. Это относится и к печально известной "кровавой среде" 2 (15) августа 1906 года, когда террористы «Боювки» атаковали полицейские и военные патрули одновременно в разных частях Варшавы, убив 50 солдат и полицейских и ранив вдвое больше.
